Барклай, зима иль русский бог?
Наш народ — хотя и остервенелый в праведном гневе — всё же всепрощающий
Средний европеец, выросший в тепличных условиях, боится холода. В любом его проявлении. Как только он оказывается в непривычной для него атмосфере похолодания, он тут же начинает волноваться и проситься обратно к мамке, то есть в тёплое и сухое место. Такова его природа, ничего не попишешь.
В свою очередь, наш человек более холодолюбив. Когда слишком тепло, это уже подозрительно. Жар / пар костей не ломит — это исключение, это о бане, но в целом от холода можно спастись обилием одежд, а от жары никуда не деться. Никакая тень не поможет. Помнится, Редьярд Киплинг проникновенно живописал свои индийские будни: мол, лежу я на крыше, а меня, дескать, четыре местных жителя из шлангов со всех сторон поливают. И всё равно не помогает. Верное средство от яростного зноя: зелёный чай и завернуться в одеяла. Так учили ещё аксакалы из «Белого солнца пустыни».
Я к чему всё это веду. К тому, что западный человек всегда ставит удовлетворение своих телесно-плотских потребностей выше духовного начала. А наш человек, каким бы хулиганом он ни был, к телу относится всего лишь как ко вместилищу души. Оно, тело, ведь бренное. Как ни умащай его маслами и ни втирай в него бальзамы, оно всё равно обратиться в прах.
Поэтому услужение телу вкупе с пренебрежением душой принципиально противоречит естеству. Отсюда и вечное удивление, которое испытывает западный человек, не желая понять, как это классический русский мужик способен выживать в казалось бы, нежизнемогущих условиях: мороз под двадцать, а он идёт себе бодро, держится твёрдо, да ещё и воюет исправно и побеждает. Объяснять это пытались по-разному. Французы и немцы, пытаясь оправдать свои поражения под Москвой с разницей в сто тридцать лет придумали женераля Ивера (генерала Зиму) и генерала Мороза. Мол, сами русские не могли бы ни в коем случае поколебать их незыблемые армии, если бы им не помогали климатические условия. Придумали — и удовлетворились. А недосказанность всё равно осталась.
Никто из них не учитывает совокупность факторов. Не принимает во внимание собственную изнеженность и готовность воевать только против слабейшего. Ведь нет сомнений в том, что Карл XII, Наполеон и Гитлер, планируя вторжение против России, пребывали в абсолютной и непоколебимой уверенности, что они в любом случае победят. Каждого из этих трёх завоевателей объединяло то, что они уже заранее назначили своих людей на должности оккупационных наместников Москвы. Их военачальники и те, кто спонсировал их завоевательные кампании, были уверены в успехе своих предприятий и заранее делили прибыли от ещё не захваченных богатств. И рассчитано всё было максимально точно и скрупулёзно. Просчёта в их математических изысканиях просто быть не могло. И тем не менее всё сорвалось по необъяснимым причинам.
Тоньше все ситуацию чувствовал Пушкин: «Гроза двенадцатого года / Настала — кто тут нам помог? / Остервенение народа, / Барклай, зима иль русский бог? / Но бог помог — стал ропот ниже, / И скоро силою вещей / Мы очутилися в Париже, / А русский царь главой царей».
Чистая правда. Особенно первый параметр вызывает отдельное непонимание оппонентов. Остервенение народа — это гениально подмеченная духовно-социокультурная черта нашего народа, которая предполагает соборное воспламенение сердца во имя праведного дела. Это остервенение строится на причудливой смеси из нечеловеческой стойкости, мужества, самоотверженности, веры в спасение, желания отстоять и защитить Родину-мать и готовности совершить подвиг, ради которого рождён. И помогает русскому человеку в этом русский Бог. Это чувство сакральной правды прививается русскому младенцу с первым глотком материнского молока и даже раньше — когда его мама во время его появления на свет Божий кричит с рязанским выговором «мамочка», находясь за тысячу километров от родного дома в окружении безжалостных бусурман, объявивших её стране очередной (десятый или двенадцатый за последние столетия) крестовый поход. А точнее — антикрестовый.
И как бы ни начинали, заканчивается всё одинаково. Математическая точность расчёта сдачи Москвы и крушения «колосса на глиняных ногах» оказывается сладким бредом. Народ объединяется (Толстого надо перечитывать всем, кто строит иллюзии, и в первую очередь тысячам наших соотечественников). Находится свой Кутузов, Барклай, Жуков, Рокоссовский. Вдруг неожиданно (и кто бы мог подумать) наступают трескучие морозы и столбик термометра опускается ниже прожиточной отметки. И самые, казалось бы, победоносные атаки захлёбываются к бессильной злости очередного лидера сверхнации, которая уже триумфально подчинила себе весь оцивилизованный мир. Только России не хватает в общей упряжке. И оканчивается всё взятием очередного Парижа или Берлина (а бывало так, что обоих сразу) и показательным (но, кстати, незлобивым) посрамлением супостата. Наш народ — хотя и остервенелый в праведном гневе — всё же всепрощающий.
Средний западный человек боится не только холода. Его страшит всё, что ни в какую не соглашается вписаться в систему его мировоззрения. Слабого подтолкни, сильному прислужи. Почему у русских не так? Чужое возьми, своё не отдай. Странно, как можно с этим спорить? Делай что хочешь, никто тебя не сдерживает? Какой бог? Бог русский, а у нас всё позволено. Недостаточно просто начать читать Достоевского и Толстого. Важно дочитать до самой последней страницы.
А теперь открываю большой секрет: я ведь на самом деле хотел писать о холоде — а если точнее, то об Арктике и о том, как на неё теперь вовсю претендуют США. Но написал, к счастью, совсем о другом, потому что неумолимая логика повествования вынудила меня сделать это. Думать и говорить всегда нужно о главном. Тогда на многие вопросы о нас самих мы сможем дать себе правдивые ответы.
Александр Филей, Латвия