«Как сеанс экзорцизма»: приемная мать объяснила возврат ребенка в детдом

В глазах большинства приемный родитель, вернувший ребенка в детский дом, выглядит подлецом и предателем. Оно и понятно, взрослый человек должен нести ответственность за свои поступки до конца. Но всегда ли ситуация настолько однозначна? Этот материал – исповедь матери, четыре года воспитывавшей приемную девочку. Четыре года мучений, терзаний, унижений. И в финале – поражение. Договор опеки расторгнут, малышка возвращена в детский дом. фото: Геннадий Черкасов

Начало пути

О том, что в моей семье будут приемные дети, я знала еще с юных лет. В конце 90-х во время учебы в медицинском училище я попала на практику по педиатрии в один из столичных домов ребенка. Это было очень приличное заведение: приветливый персонал, куча игрушек, огромные коробки с подгузниками. Все было в изобилии. 

Потенциальные иностранные усыновители, в надежде на благосклонность руководства, полностью покрывали нужды дома ребенка. Там я познакомилась с годовалым карапузом Митей. Мальчик был похож на библейского херувима: голубые глаза, пшеничные кудри. У Мити были серьезные проблемы со здоровьем и его готовили на усыновление за океан. А еще он не смеялся. Совсем. И этот совершенно не детский взгляд просто выворачивал душу наизнанку. Я весь день провозилась с малышом, а в конце дежурства ко мне подошла воспитательница и сказала, что нельзя уделять столько внимания одному ребенку. И на руках его носить тоже запрещено.

— Вы приходите и уходите, а они остаются. И они не должны привыкать к вам.

Прорыдав весь вечер в подушку, я даже пыталась придумать, как забрать Митю к себе. Но мне было всего 15 лет, и шансов у меня не было.

Прошло 17 лет. На тот момент у меня уже был опыт материнства и крепкая семья. По крайней мере, мне так казалось. Мысль о приемном ребенке меня не покидала. На мой взгляд, я была полностью готова морально и, что немаловажно, материально. Я читала различные слезливые истории на форумах, рассматривала фото детей-сирот в  интернете и представляла, как замечательно было бы забрать кого-то домой. Супруг был не в восторге, но все же после длительных уговоров сдался. С одним условием: опеку я оформлю только на себя. 

Достигнув компромисса с мужем, я прямиком направилась на прием в отдел опеки и попечительства по месту жительства. Встретили меня не очень приветливо, моментально развеяв остатки иллюзий, что сотрудники радеют за каждую сироту. Начальница отдела опеки кинула огромный список документов, которые я должна предоставить для комиссии. На основании этих бумаг они и примут решение, достойна ли я стать опекуном. Список был пугающим: заключение из поликлиники, диспансеры, справки о доходах всех членов семьи, жилищно-бытовые условия и еще много-много всего. 

— Собирайте и приходите, — резюмировала женщина, не скрывая свое желание побыстрее выпроводить меня из кабинета. — Советую начать со школы приемных родителей. Это обязательное условие, без их заключения мы не имеем права рассматривать вашу кандидатуру.

По счастливой случайности ближайший набор стартовал в школе на базе детского дома в моем районе. Через час я уже была у них с документами для зачисления в группу. Спустя несколько недель началось обучение. Дважды в неделю мы группой из 10 человек приходили на занятия с психологом. На самом деле это очень полезная практика, где ты можешь узнать много нового по вопросу воспитания детей. Ведь «домашние» дети и дети из «системы» очень отличаются в восприятии. И не все лечится любовью, как считают многие. Через два месяца, имея на руках сертификат об окончании школы и собрав за это время все остальные документы, я опять приехала в опеку. 

— А, это вы, — вздохнула начальница, — не передумали, значит. Ну хорошо. Давайте посмотрим, что вы принесли.  

Изучив кипу бумаг, женщина протянула мне бланки заявления и анкеты. После чего сказала: им необходимо лично убедиться, что мои жилищные условия соответствуют требованиям. Визит назначили на следующей неделе. К моему удивлению, дальнейшие события разворачивались очень быстро. Инспектор осмотрела квартиру и, задав пару дежурных вопросов моим детям и няне, сообщила, в какой день я могу прийти за заключением.

Сложно описать, какие эмоции переполняли меня в тот день, когда я ехала за финальным документом, подтверждающим мое право стать приемным родителем. Наверное, в первый раз за весь период нашего общения, начальница встречала меня с улыбкой и даже произнесла что-то по типу поздравительно-назидательной речи.

— Мы даем вам направление на прием в Московский федеральный банк данных о детях сиротах. Там сотрудник покажет вам всех детей, которые подлежат устройству в семью. Может, подберете кого,- подытожила дама.

Вот уж воистину «желание — тысяча возможностей». Спустя всего пару дней я уже сидела перед монитором, вглядываясь в лицо каждого ребенка, и слушала краткий рассказ сотрудницы ФБД о здоровье и статусе малыша. Еще на уровне опеки я определила пол и возраст подопечного. Как бы странно это не звучало, но таково требование бюрократической машины. И, кстати, передумать потом не так то просто. Придется просить переписать заключение, а с этим, понятное дело, никому не хочется возиться. Я решила, что хочу взять девочку от 3 до 7 лет.  

Все, кого мне показывали, были с тяжелыми патологиями. Некоторые недуги были видны даже на фото. Я искренне преклоняюсь перед людьми, готовыми окружить заботой ребенка-инвалида. Но — перед самим собой надо быть честным: я не относилась к их числу. Мне хотелось взять девочку, которая будет читать стихи на табуретке, ходить в обычный детский сад и кататься на велосипеде наперегонки с моими детьми. Конечно, я понимала, что абсолютно здоровых детей быть не может. Но одно дело — незначительные проблемы, которые корректируются врачами, и совершенно другое, когда ребенок обездвижен или имеет тяжелую степень умственной отсталости. 

— Все, больше кандидатов нет, — сказала сотрудница ФБД, закрыв на мониторе последнюю анкету.

— Как все? — недоуменно спросила я, — Здоровых детей нет вообще?

Девушка снисходительно улыбнулась.

— А здоровые сюда не доходят, их еще на уровне опек разбирают. Вы спросите у себя по месту жительства, может, они вам помогут. Это не просто, но при желании возможно.

Я начинала понимать, о чем говорит сотрудница. Но так как вариант «купить» ребенка я не рассматривала, то поинтересовалась, что делать, если «они мне не помогут»

— Тогда ищите в регионах. Там реже забирают в семьи, а значит и шансов найти больше.

Каждый день любую свободную минуту я проводила в разглядывании фотографий и в обзвоне региональных опек. И тут огромную роль играет человеческий фактор, попадались очень чуткие сотрудники, которые не ленились достать личное дело ребенка и прочитать диагноз. А были и те, кто работает спустя рукава. Так, однажды вместо озвученных по телефону небольших проблем со зрением, ко мне вывели практически слепую девочку. И больше всего огорчает не безразличие чиновников и не потраченное впустую время. Страшно другое: ты уезжаешь, а ребенок остается. Все в том же казенном доме, с казенными игрушками и слабой перспективой обрести семью.  

Вторая поездка также имела безрадостный финал. Я поймала себя на мысли, что все это начинает напоминать магазин: ты ездишь, смотришь, выбираешь, отказываешься. Или отказывают тебе. Стали закрадываться мысли, что может и не надо, раз все складывается не лучшим для меня образом.

И тут я увидела ее.

Трехлетняя белокурая девочка на фотографии была похожа на гнома. Очень маленькая, даже для своего возраста. Ее сложно было назвать симпатичной, но печальное выражение лица и потрепанная кукла в руках, не могли оставить меня равнодушной. И я позвонила. «Оперированный порок сердца, задержка психо-речевого развития, соцпедзапущенность. Подлежит устройству в другой регион», — все озвученное вселяло надежду. И я приняла решение знакомиться, предварительно решив для себя, что если и сейчас не получится, то надо успокоиться и выдохнуть.

Девочка из города N

От Москвы до Nска всего ночь езды. Целая ночь, проведенная в представлении, как пройдет эта встреча и будет ли ее итог положительным, и что вообще делать дальше. Ведь по закону в случае согласия, положено 10 обязательных встреч с ребенком. Для установления контакта. Но я не могу жить все это время в другом городе. Вопросов было больше, чем ответов.

История жизни маленькой Маши вряд ли была чем-то из ряда вон выходящим. Особенно для провинциального городка. В ее семье пили все. Мама, тетя, бабушка и даже прабабушка, прикованная к инвалидной коляске. Помимо Маши, в семье воспитывались ее 10-летний брат и трое двоюродных братьев и сестер. Пока женщины развлекались в пьяном угаре, частенько пропадая из дома на несколько недель, дети были предоставлены сами себе. Точнее, оставлены под присмотром парализованной пенсионерки. Нет, в семье не было насилия, детей никто не бил и не истязал, они просто были никому не нужны. Питались тем, что найдут, шатались по улицам, попрошайничали.

Ситуация с Машей осложнялось ее проблемами со здоровьем. В силу того, что мать девочки не посчитала нужным завязать с дурными пристрастиями даже на период беременности, малышка родилась с пороком сердца. Почти год она находилась в стационаре под наблюдением врачей. После выписки мамашу предупредили, что ребенку необходимо сделать операцию, иначе последствия могут быть самые трагичные. Но ее это не сильно волновало.  

У девочки, видимо, была колоссальная тяга к жизни и поэтому, вопреки всем прогнозам медиков, она жила.

В какой-то момент соседи алкоголизирующего семейства устали и вызвали полицию. Детей изъяли, обеих мамаш лишили родительских прав. Старшие отправились в детский дом, а Машу определили в дом ребенка. На тот момент ей было 2,5 года и она даже не могла назвать свое имя. В срочном порядке ребенка госпитализировали в одну из столичных клиник, где провели необходимую операцию. Жизнь малышки больше была вне опасности. По словам работников детского учреждения, через несколько месяцев после возвращения, Маша уже выучила много слов, научилась пользоваться столовыми приборами и приобрела навыки самообслуживания. Сотрудница опеки показала мне еще несколько ее фотографий, после чего выписала направление на знакомство.

Главврач встретила меня тоже очень приветливо. Кратко пересказала уже услышанную мною историю и в конце добавила: «С головой у девочки все в порядке, просто никто ей не занимался. Но вы же ее в Москву берете, у вас там специалисты. Мария быстро догонит сверстников». При упоминании о Москве она так театрально подняла глаза к потолку, что я невольно повторила ее жест.

В этот момент дверь открылась и в кабинет вошла девушка в белом халате, за руку она вела девочку, на вид не старше полутора лет. Я сразу узнала ее и достала из сумку заблаговременно купленную игрушку. Ребенок прямиком побежала ко мне и с криками «мама» вцепилась в ногу. Честно говоря, я растерялась. Воспитатель предложила мне погулять с Машей на территории дома ребенка.

После возвращения малышки в группу, я вновь поднялась к главврачу и сказала, что готова взять опеку над девочкой. А дальше все пошло как по маслу. После подписания всех необходимых документов в опеке Nска, все та же милая сотрудница вошла в мое положение и сняла с меня обязательство о 10 встречах. Я уехала домой. 

«Я так захотела»

Первые 5-7 дней совместной жизни девочка была просто ребенок-солдат. Скажешь садись, она сидит, стой-стоит. Засыпала едва коснувшись головой подушки и ела так, будто пережила блокаду.

А потом ее прорвало.

Просто в какую то секунду ее поведение резко изменилось. На любую просьбу реакция становилась не предсказуемой. Она падала на пол и орала, могла подбежать к стене и начать биться головой, специально вызывала во время еды за столом рвоту и еще больше орала при попытке забрать тарелку. В какие-то моменты ее поведение напоминало кадры из фильма про экзорцистов.

Я успокаивала себя и всех остальных, что это адаптация и скоро все пройдет. Но лучше не становилось. Мамами она называла абсолютно всех женщин, проявлявших к ней мало-мальское внимание и готова была уйти с любой из них. По возвращению в столицу я начала водить девочку к неврологу, она выписывала какие-то препараты, но видимых изменений я не замечала. Три раза в неделю к нам домой ходили логопеды и психологи, но Маша наотрез не хотела заниматься с ними. Кидалась карандашами, падала под стол, а то и вовсе убегала из комнаты. 

Руководствуясь тем, что общение со здоровыми детьми пойдет Маше на пользу, я добилась направления в обычный детский сад. Видимо, это было большой ошибкой. Маша била других детей, кидалась с кулаками на воспитателей. Если им удавалось предотвратить ее боевой порыв, она начинала рвать на себе волосы, царапать лицо. Агрессия заменялась аутоагрессией.

Моя жизнь на тот момент кардинально изменилась, брак потерпел фиаско, и я была вынуждена выйти на работу. В конечном итоге няня не выдержала и сообщила об уходе. Это было практически ударом ниже пояса. Отношения с другими членами семьи у Маши тоже не складывались. 

— Не приходи с ней больше, пожалуйста, к нам, — попросила мама, после очередного раза, когда Мария на пустом месте устроила жуткую истерику с рвотой во время совместного ужина.

Так мы прожили 4 года. Привязанность ко мне у Маши до конца не сформировалась, «мамой» все так же были все женщины в ее окружении. Специалисты конечно находили этому научное объяснение, но от этого легче не становилась. Однажды Маша поехала в гости на выходные к своей крестной, моей приятельнице.

— Я не знаю, что с ней делать, — позвонила мне подруга через пару часов.- Она с порога стала называть нас «мамой» и «папой». Пытаюсь до нее донести, что мы не ее родители, но все без толку. Даже фото твое показала в телефоне, спрашиваю «Кто это?», а она плечами пожимает.

Через некоторое время крестная тоже перестала брать девочку к себе. Маша побила ее полуторагодовалого сына, оставшись всего на пару минут один на один с малышом.

— Я ее отругала и теперь она орет, не прекращая, и бьется головой об дверь. Прости, но ты должна ее забрать.

Что делать? Что делать??

Проведя месяц в санатории, Маша пополнила свой словарный запас отборным матом и не гнушалась продемонстрировать это при любом удобном случае. Родители воспитанников детского сада писали коллективные жалобы за драки и мат, обещали подключить органы опеки и полицию. Никакие разговоры на Машу не действовали, она плакала и обещала больше никогда такого не делать. А завтра все повторялось по кругу. Невролог разводила руками и лишь каждый раз говорила, что в обычную школу ребенку дорога закрыта. 

Однажды у Маши появилось новой развлечение. Она стала… справлять нужду на пол в комнате. Жить зимой с постоянно открытым окном весьма не комфортно, равно как и жить с постоянным запахом фекалий в квартире.

— Ты что, не знаешь где у нас туалет?, — не в силах сдерживать эмоции, кричала я.

— Знаю, — не меняясь в лице, отвечала Маша

— Тогда зачем ты это делаешь?

— Я так захотела.

А дальше все по старой схеме — слезы и обещания, что это больше никогда не повторится.

Мой заключительный визит к специалисту был уже скорее от отчаяния, чем в надежде на помощь.

— Это не неврология. Девочке необходима консультация психиатра. Не приходите больше ко мне,- резюмировала врач.

Жизнь после диагноза

Еще на этапе выбора, я была готова взять даже ВИЧ-положительного ребенка. Но только не умственно отсталого. И вот мои страхи стали приобретать реальные очертания.

В районном психо-неврологическом диспансере вердикт специалиста звучал, как приговор. У ребенка явные отклонения в развитии. Для уточнения диагноза необходимо пройти обследование в детской психиатрической больнице. После выписки все точки над I были расставлены: умственная отсталость подтвердилась. Маше выписали препараты, которые должны были скорректировать ее поведение, хотя гарантий, естественно, никто дать не мог. Нам выдали направление на медико-психолого-педагогическую комиссию для определения профиля учебного заведения.

Особого эффекта от лекарств не было, поведение менялось из агрессивно-активного на полное безразличие к окружающему миру на пару недель, а потом все возвращалось на круги своя. Врачи изменяли дозировку, препараты, но кардинальных улучшений не происходило.

Комиссия определила Машу в коррекционную школу 8 вида для детей с психическими расстройствами. Искать школу надо было самостоятельно, в этом вопросе ответственность полностью возлагалась на родителей. Я выбрала ближайшую к дому, расположенную в соседнем районе. Пожалуй, основным плюсом этого учебного заведения была возможность пятидневки. Развозить всех детей каждое утро по разным школам, и потом мчаться на работу было нереально.

Я очень боялась, что мне откажут, и поэтому побежала подавать документы, как только открылся набор в первый класс. Машу без проблем зачислили. Я выдохнула, а через неделю девочку госпитализировали с подозрением на туберкулез. Этому предшествовала положительная реакция Манту и положительный диаскинтест. Фтизиатр в противотуберкулезном диспансере сказала, что все предыдущие реакции тоже были на грани и не понятно, почему ребенка раньше не отправили на обследование для уточнения результата. 

Маше выдали направление на компьютерную томограмму легких, ждать надо было три дня. Наверное, сложно передать словами, какие только мысли не посещали меня в этот момент. Туберкулез! Ведь если он есть у Марии, значит, и у других детей в семье, и у меня и у детей в саду, на площадке. Все, с кем она контактировала, оказывались в зоне риска. К счастью обследование не подтвердило наличие открытой формы. По словам врача, скорее всего, возможно, еще в кровной семье она имела контакт с больным, но, к счастью, ничем серьезным для ее здоровья это не обернулось.

Вместо туберкулезной больницы ребенка отправили в туберкулезный санаторий на 3 месяца. Новые лекарства были не совместимы с ранее назначенными психиатром, и последние пришлось отменить. Не удивительно, что поведение Маши стало еще хуже, о чем мне постоянно сообщал персонал санатория.

В октябре, с опозданием на месяц, Маша пошла в школу. Мне казалось, что люди имеющие профильное образование и опыт работы с проблемными детьми, хоть как-то смогут скорректировать ее поведение. Но я ошиблась. 

Жалобы на драки и истерики продолжились, а к этому прибавились постоянные звонки с требованием забрать ребенка, так как она мешает учебному процессу. Через некоторое время к этим требованиям добавились угрозы, что администрация школы будет обращаться в органы опеки для решения вопроса о воспитании Маши. Все попытки объяснить педагогам, что я не могу по первому их звонку являться в школу, были похожи на борьбу с ветряными мельницами.

И в какой-то момент я поняла, что больше не могу и не хочу продолжать все это.

Это далось не просто, даже несмотря на то, что уже все окружение взывало к моему разуму и говорили, что надо расторгнуть договор приемной семьи.

Как и предполагалось, сотрудники опеки отреагировали крайне негативно. Сначала одна из специалистов на протяжении часа взывала к моей совести, приплетая к нашему диалогу Всевышнего. Потом она видимо решила избрать иную тактику и стала предлагать мне помощь психолога. Я понимала, что если сейчас соглашусь на условия «потерпеть еще», то все затянется на неопределенное время. От психолога я отказалась, объяснив, что решение мое взвешенное и окончательное. После этого женщина практически пришла в бешенство, что-то кричала, перепрыгивая с темы на тему. 

— Вот список анализов, которые вы должны пройти с ребенком прежде, чем снять с себя обязательства по опеке,- почти швырнув мне в лицо листок, прошипела дама. — Завтра позвонит специалист и скажет, когда мы выйдем к вам на адрес.

Спустя 5 дней две сотрудницы опеки в сопровождении детского психолога пришли к нам домой. Девушка-психолог, очень милая и очень юная, явно еще увлеченная своей работой, закрылась с Машей в детской. Моя старая знакомая и ее коллега расположились на кухне. Разговор проходил на грани срыва, женщина не стеснялась в высказываниях в мой адрес, неоднократно озвучивая, что еще надо проверить , справляюсь ли я с воспитанием кровных детей.

— Вы сейчас мне угрожаете? — не сдержалась я.

Чиновница, по всей видимости, поняла, что перегнула палку и дальнейшая беседа уже проходила в официальном ключе. В конце двух часового разговора, она подытожила, что спасать тут некого, и они не видят необходимости сохранять нашу семью. Мне был озвучен день, когда я должна с полным пакетом документов вернуть ребенка.

Во время домашнего визита, психолог сказала Маше, что ее жизнь скоро изменится, и она переедет в «домик, где много детей». Мария ни капли не огорчилась и даже ждала поездки.

Признаюсь честно, не было и дня, когда мне не казалось бы, что я поступаю ужасно, как предатель. И не было дня, чтобы очередная истерик не возвращала меня в реальность: я не могу. Не могу справиться с воспитанием такого ребенка. Ей нужен специальный каждодневный уход. 

В назначенный день я привезла Марусю в опеку. Ознакомившись с медицинскими заключениями, сотрудница выдала мне постановление о расторжении договора. Все. Официально нас больше ничего не связывало. Я попросила разрешения проститься наедине, и мы вышли в коридор. Маша была, как всегда, весела, спрашивала, будут ли дети с ней играть и дают ли там кашу.

— Ну все. Идите уже, — раздался голос вышедшей из кабинета сотрудницы.

Она взяла ребенка за руку, и они вдвоем скрылись за закрытой дверью.

Все было кончено. Машины вещи в квартире еще некоторое время создавали иллюзию ее присутствия. Их отказались забрать в детский дом. Пришлось раздать все знакомым.

С того момента прошло почти два года. Я часто думаю, как дальше сложилась ее судьба, и какая она сейчас. Поддерживать отношения с девочкой мне, естественно запрещено. Если бы тогда, в начале моего пути приемного родителя, кто-то спросил меня, стоит ли брать ребенка в семью, я бы не задумываясь ответила «да» Сейчас, когда мне задают подобные вопросы, я отвечаю : «Подумайте. Сто раз. Отключите эмоции и просто честно ответьте сами себе, готовы ли вы к самым ужасным последствиям этого благого поступка. И если вы хоть на секунду засомневались в ответе, не берите. Не надо».

МНЕНИЕ ЭКСПЕРТА

Комментарий семейного психолога, специалиста по детско-родительским отношениям, эксперта в области психологии сиротства и семейного устройства — Наталии Мешаниной.

— Мне кажется, что мама в первую очередь пыталась реализовать какие-то свои юношеские мечты и потребности. А проблемы ребенка были уже на втором плане. Скорее всего, она действительно была не готова столкнуться с такими трудностями и изначально полагалась на уже имеющийся опыт воспитания кровных детей. 

Но в воспитании сирот, а тем более с расстройством привязанности, эти методы совершенно не подходят. Мама не знала, как себя вести с нестандартным поведением девочки и паниковала. Дети это прекрасно чувствуют.

Выразить свое беспокойство словами трехлетний ребенок, а еще и с отставанием в развитии, конечно не может, отсюда и поведенческие расстройства.

Все семьи с приемными детьми стоят на учете в органах опеки и им должно оказываться постоянное сопровождение со стороны социальных педагогов и психологов. Им надо было бить в колокола сразу, еще на первоначальном этапе жизни девочки у опекуна. И, конечно же, зная историю биологической семьи, ребенка необходимо было показать психиатру сразу, а не по прошествии нескольких лет.

Получается, пока мама пребывала в эйфории от того, что делает благое дело, у нее еще хватало ресурсов воспитывать проблемного ребенка. А на четвертом году произошло так называемое «родительское выгорание» Пришло понимание, что она не справляется, а помощи со стороны нет. Только упреки и угрозы, которые тоже ставят под сомнение компетентность сотрудников органов опеки.   Хотя выявленные психические расстройства являются веским основанием для расторжения договора опеки и никакого давления быть не должно. Мое мнение, что при грамотном психологическом сопровождении семью можно было сохранить. Хотя конечно малышу с расстройством привязанности и проблемами по психиатрии предпочтительнее быть единственным ребенком в семье, чтобы родители могли максимально окружить его заботой и вниманием.