Почему-то при упоминании имени этого «Фауста Арбата» мне всегда хотелось сдёрнуть головной убор и низко поклониться. Конечно, он был гением, но (редкий всё же случай!) его артистическая личность и не до конца исчерпанный творческий ресурс крупнее того, что в реальности осуществилось.
Хотя были и новаторская проза, и фантастическое по глубине стиховедение, ну и, конечно, собственно поэзия. Думаю, что пророческое «Первое свидание» – одна из лучших русских поэм, стоящая наряду со стихотворными повестями Пушкина, Лермонтова, Некрасова... Эдуард Багрицкий, однажды прочитавший наизусть её всю (кажется невероятным при таком-то объёме!), ударил кулаком по столу и воскликнул: «Русский четырёхстопный ямб окончен!» Тут любопытно, что Белый насчитывал 40 000 возможных разновидностей этого ямба...
Личность легендарная во всей путанице отношений с другими выдающимися людьми серебряной эпохи. Александр Межиров однажды мечтательно сказал мне: «Вот если бы моим врагом стал Андрей Белый!..» Есть многочисленные изданные воспоминания о Белом (ну, хотя бы безжалостный мемуар Ходасевича, который не умел писать плохо). А я вот о нём слушал рассказы отца, Тарковского, Липкина, старых грузинских писателей... Судьба мне подарила знакомство и приятельство с грузинским поэтом-символистом Колау Надирадзе, который в юности, будучи абитуриентом, поступавшим в Московский университет, участвовал в похоронах Толстого и по младости был послан ближайшему окружению на подмогу и нёс на плечах гроб. Колау был настолько стар, что и первый приезд Мандельштама в Тифлис являлся для него свежей новостью. Время для него спрессовалось, и иногда он называл меня «Коля», путая с Николаем Алексеевичем Заболоцким (а ведь довольно приличная разница в возрасте). Всё же в рассказах о давних временах он не был забывчив. И вот – по случаю юбилея – клочок записанной мною новеллы, относящейся к приезду Андрея Белого (Бориса Николаевича Бугаева) в Грузию (давнее прибежище гонимых на родине русских поэтов). Добавлю, что рассказчик Николай Галактионович Надирадзе, крупный грузинский поэт, был и утончённым российским интеллигентом старой выделки и по-русски говорил лучше нынешних русских. А я уж записал как мог.
* * *
Чета Бугаевых приехала в Кутаиси, откуда затем должна была направиться в родную деревню Тициана Табидзе, находившуюся ниже по течению. В тростниковое Орпири, романтизированное в поэзии «голуборожцев». Белый был в мрачном настроении, и причин, очевидно, хватало. Утром, прогуливаясь с молодым Колау по городу, он вдруг дал подержать почтительному спутнику свою трость, а сам вниз головой бросился с моста в мелкие рионские волны. Его с криком выловили, спасли, смазали и перевязали лёгкие ушибы, дали успокоительное, а вечером, как водится, напоили. На следующее утро поэты (нет более могущественных людей в Грузии, как нет более бесправных в России) перехватили обычный рейсовый автобус образца 29-го года, набитый имеретинскими крестьянами, пыльными мешками и блеющими баранами, и пригнали его к гостинице. Толпа поэтов. Среди них – Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Валериан Гаприндашвили, Николо Мицишвили, Колау, а также совсем молоденький, тогда чуть полнеющий Карло Каладзе и ещё другие, те, что читали «Серебряного голубя» и не читавшие оного. Все глядели одинаково благоговейно на гостиничную дверь, из которой должен был выйти всемирный гений. Первой вышла Клавдия Николаевна. За ней – Борис Николаевич, который, мгновенно окинув оком изумлённые лица, приникшие к автобусным стёклам, взмахнул рукой и заявил: «В этом автобусе я никуда не поеду! Потому что в нём – моя смерть!» Упорным уговорам не внял. Пассажиры, выпучив глаза, терпеливо внимали модуляциям незнакомой речи. Автобус ушёл без Белого и его жены… И (концовка истории ужасная) вечером того же дня утонул со всеми пассажирами в трясине какого-то огромного болота, ещё не высушенного насаждаемыми во славу пятилетки эвкалиптами.
Клавдия Васильева и Андрей Белый
Белый уехал в Тбилиси, жил в Коджори, подарил тогда юной (в моё время весьма пожилой, но ещё очень эффектной) Молли Коргановой свою книжку с восхищённой надписью, прочитал в Доме писателей на улице Мачабели лекцию о ритмах «Медного всадника». По Военно-Грузинской дороге потом поехали в Пассанаури, в духан*, где готовились знаменитые (и мне столь памятные, а теперь, увы, навеки утраченные) хинкали, чуть подгорелые, из темновато-серой муки. В промежутке между тостами Белый вдруг продолжил речь о ритмах. Неожиданно стали сотрясаться столы и стаканы, сдвинулись с места горы, началось землетрясение. Грузинские поэты встали на колени перед теургом и мистагогом и умолили прекратить лекцию. Он покорился общему желанию собутыльников жить (о, немногие из них умерли в своей постели и в преклонном возрасте!) и умолк. Стихия иссякла, землетрясение кончилось.
* Старинное название небольшого ресторана, харчевни на Кавказе и Ближнем Востоке.
Своё первое стихотворение – «Северная симфония» – Андрей Белый написал в 20 лет, создав новый жанр: литературную симфонию.
Взять псевдоним Андрей Белый поэту предложил Михаил Соловьёв.
В 1903–1910 годах Андрей Белый возглавлял кружок молодых символистов «Аргонавты».
«Ничего одиноче его вечной обступленности, обсмотренности, обслушанности я не знала. На него смотрели, верней: его смотрели, как спектакль, сразу, после занавеса бросая его одного, как огромный Императорский театр, где остаются одни мыши. А смотреть было на что. Всякая земля под его ногою становилась теннисной площадкой: ракеткой: ладонью. Земля его как будто отдавала – туда, откуда бросили, а то – опять возвращало. Просто им небо и земля играли в мяч. Мы – смотрели».
Марина Цветаева
«Две такие как будто несхожие, но по существу родственные стихии – математика и музыка – определили юность Белого. Первая из них была у него в крови: он был сыном известного русского профессора математики и изучал математику в том самом Московском университете, где читал лекции его отец. Может быть, там же читал бы лекции и Андрей Белый, если бы однажды он не по чувствовал эстетики формул совершенно по-новому: математика для него зазвучала (так он сам рассказывал об этом), она материализовалась в музыку. И, казалось, эта муза окончательно повела его за собой, когда неожиданно из вчерашнего математика и музыканта Бориса Бугаева (настоящее его имя) родился поэт Андрей Белый. Первая же книга его стихов ввела его в тогдашние передовые литературные круги, сблизила его с Блоком, Брюсовым, Мережковским… Белый был сыном этой эпохи, одной из тех, родственных героям Достоевского, беспокойных русских натур, которые никогда не удовлетворяются достигнутым».
Евгений Замятин
«В 1904 году Андрей Белый был ещё очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. Газетная подворотня гоготала над его стихами и прозой, поражавшими новизной, дерзостью, иногда – проблесками истинной гениальности. Другое дело – как и почему его гений впоследствии был загублен. Тогда этого несчастия ещё не предвидели. Им восхищались. В его присутствии всё словно мгновенно менялось, смещалось или озарялось его светом. И он в самом деле был светел. Кажется, все, даже те, кто ему завидовал, были немножко в него влюблены. Даже Брюсов порой попадал под его обаяние».
Владислав Ходасевич
