«Невнимательность солнца»: Поэт Максим Жегалин — о том, как пережить зиму

Все-таки каждый раз есть надежда, что зима не наступит. Потеряется необходимая бумажка, забудут повернуть рычаг, сломается переключатель режимов, кто-то в небесной канцелярии отчаянно крикнет: «у нас отмена». Но нет: все там работает четко. Снег в этом году пошел ровно на Покров, 14 октября. Не знаю, откуда в моей голове это древнее знание, но если первый снег идет на Покров — значит, зима будет долгой, здравствуйте.

Есть такая концепция, понятная и валенку: весна — детство человека и юность, лето — средний возраст, осень — ну, как бы зрелость, а зима, соответственно, глубокая старость, седина, и где-то в бесконечном феврале — маленькая точка смерти. Так природа показывает нам хитрость своей придумки, будто бы говорит, что все начнется сначала, за зимой придет весна, за расставаньем будет встреча, за смертью — рождение. То есть из года в год человек проходит через мини-умирание и демо-воскресение, совершает круг, начинает все сначала и ничего не может с этим поделать. Ну, по чуть-чуть великих тайн, что-то я расфилософствовался.

Итак, зима. Как красиво сказал про зиму поэт Михаил Кузмин — «невнимательность солнца». Снег, мороз, апатия, движение короткими перебежками, гололед, ощущение нескончаемой ночи, страшное слово «пуховик». Чем не путешествие в Тартар? И все время слышен тихий, почти неразличимый писк опасности: замерзнешь, упадешь, не дойдешь, потеряешься в сумерках. Будто бы пришел на безлюдную остановку посреди заснеженной трассы и ждешь автобуса, а он все не едет и не едет. Темнеет, садится телефон, ни одного человека на 100 км вокруг, все мертво. Может, только охотник притаился где-нибудь в сугробе, ждет лису или зайца. Крикнешь, а в ответ завывание вьюги. Чем не царство Аида? Но придет весна.

Вот такие у меня ощущения от зимы (может быть, я драматизирую). Ладно, до января еще можно потерпеть — все-таки елки, мишура, надежда на чудо. В январе можно просто отлежаться. Но февраль? Тут путешествие явно затягивается, пора обратно! Но нет таких билетов. Как быть?

В ближайшем Подмосковье, где-то недалеко от Химок, есть большой блошиный рынок. В декабре там начинают продавать шубы. Не известно, откуда они берутся, но стоят каких-то совсем смешных денег — однажды я купил там роскошную шубу всего за 500 руб. Что это — я не знаю (первобытный инстинкт?), но почему-то от ощущения меха на плечах становится как-то легче. Всю ту зиму я ходил в шубе и хихикал, как бы глядя на себя со стороны: Шаляпин с картины Кустодиева, Джон Сноу, Кэрри Брэдшоу в конце концов (храни ее господь). Конечно, шуба за 500 руб. быстро пришла в негодность: мех повылезал, карманы прохудились, пуговицы поотваливались. Но еще и следующий год я проходил в ней драной кошкой. А в этом году все — только на рукавицы ее или коврик какой сделать. Нет больше шубы. Современные модели пуховиков меня не устраивают, так и приходится ходить в продуваемом всеми ветрами осеннем пальто, пока снова не найдется нечто барственное, желательно с лисьим воротником.

В первом снеге есть что-то милосердное. Вот он — белый, всегда удивительный, всегда будто бы впервые увиденный, покрывает собой всю грязь, всю копоть, всю гадость, «всех обещаний хлам, встреч и прощаний хлам» (строчка из прекрасного стихотворения Сергея Шестакова, на этот текст есть не менее прекрасная песня у Кати Павловой из «Обе две»). Хорошо выйти под этот снег в той же шубе, постоять под ним, поймать его рукой — в жесте этом есть что-то из глубокого детства. Понять, опять же, что все проходит, все прощается, все забывается, все очищается этим снегом. Все это лирика на один день, а дальше черные сугробы, соль, непролазные кучи, транспортный коллапс. Но нет-нет да и мелькнет где-нибудь снова музыка метели. Где-то в середине февраля, когда только достать чернил или чего покрепче, вдруг поднимешь голову или посмотришь в окно, — а он все сыпет и сыпет.

Снег идет, снег идет. К белым звездочкам в буране Тянутся цветы герани За оконный переплет.

И дальше «Мело, мело по всей земле во все пределы». И «Только белых мокрых комьев быстрый промельк маховой», и так далее. Никто, мне кажется, не писал о снеге так много, как Пастернак. Почитаешь Пастернака и на день-другой примиришься с бесконечной зимой, а там уже и не заметишь, как «Грохочущая слякоть весною черною горит».

Опять же, что-то первобытное.

«Почему бы нам не вырыть пещеру?» — предложил я прошлой зимой. И два часа трое сумасшедших рыли в обледенелом снегу пещеру. То ли физическая работа, то ли свежий воздух, но проснулось в нас, чахлых, что-то даже похожее на удаль. Щеки покраснели, захотелось крикнуть «Эх-ма!». Пещера получилась маленькой, неудобной, так что поместиться там мог только один человек. Каждый по очереди полежал в ней, тупо посмотрел перед собой, вот и все. Но на каждого снизошла вечная мудрость о том, что процесс важнее результата, а лучше вообще ничего не делать и быть как птицы небесные.

В прошлом году я купил себе штаны для горнолыжного спорта. Выглядят они весьма изящно, поэтому я решил носить их не только на горнолыжных курортах типа Куршевеля, но и в Москве, в повседневной жизни. Господи, это было лучшим решением! Ноги в таких штанах чувствуют себя так, будто бы они находятся в хорошо натопленном швейцарском домике — горит камин, и милая женщина в чепчике готовит фондю. Всем рекомендую. В таких штанах можно гулять часами напролет.

Хорошо надеть наушники, включить «Метель» Свиридова и идти куда глаза глядят. Там есть такая патетическая часть, от которой захватывает дух. Чувствуешь себя несущейся тройкой, шумящим ветром, снежной лавиной. Мой выросший в глухой деревне отец говорил, что самым прекрасным в его детстве было засыпать и слушать, как в поле воет метель. Вот в свиридовской «Метели» есть и эта стихия, и этот засыпающий ребенок. А потом, по дороге домой, можно зайти в цветочный и купить красных роз.

Блаженный момент: снять куртку, сапоги, руки опустить под горячую воду, чайник поставить, чайку налить, бутерброд сделать и даже издать какой-нибудь звук, выражающий довольство жизнью (крякнуть).

Охотники возвращаются со скудной добычей — что там за спиной? Лиса? Крестьяне разожгли костер, чтобы коптить свиную тушу. Сорока летит. Вид с холма в бесконечную даль — деревня, кирха, горы, которых в Нидерландах никогда не было, замерзшая река. Где-то там, в низине, на коньках катаются дети. Те, кто повзрослее, играют в игру наподобие хоккея. А еще дальше, если сильно приглядеться, можно увидеть чей-то горящий дом. Серое небо, невнимательное солнце. Все того гляди утонет в серой снежной пыли. Брейгель написал эту картину в 1565 году. Но можно вдруг выглянуть в окно, если живешь на высоком этаже, или встать на пригорок и увидеть на секунду — ах, вот же он! Вот Брейгель — тут, в зимней Москве или любом другом заснеженном городе: те же темные деревья, те же вороны, та же даль, те же горы, которых здесь никогда не было, дети на коньках, дым, небо, зима (и даже еще не ядерная). Все та же зима, что и 500 лет назад.

Лучше всего «охотников на снегу» искать где-нибудь за городом. В подмосковном Кратово, например. Там есть замерзший пруд, пригорок, с которого, при желании, можно скатиться кубарем.

Скатиться кубарем, упасть в снег, распластаться наподобие ангела и пошевелить руками, слепить снежок и бросить им в любимого человека, чтоб он обернулся, и увидеть любимые глаза. Зацепиться за что-то простейшее, первобытное, взять за руку, сесть у костра, поесть, попить. А там глядишь — и автобус едет, фары горят. Ехать в этом автобусе долго: вот декабрь проехали, вот январь, вот февраль (тут совсем медленно, в гору, еле-еле плетемся). А тут уж где-то и граница Тартара, царства Аида, но ее совсем не видно. Проехали! Март. Солнце поворачивается обратно, грачи прилетели. Как всегда все заново: в один день тает снег, забывается Пастернак, убираются штаны, шубы, шапки. Ну вот и весна наступила, как и 500 лет назад. Может, через год снова наступит. Должна, по крайней мере.