Я в театре ничего не боюсь. И даже когда предлагаю актерам рискованные ходы, всегда понимаю: если...
Я в театре ничего не боюсь. И даже когда предлагаю актерам рискованные ходы, всегда понимаю: если это придумано не для выпендрежа, артист пойдет на любую провокацию, любой сложный ход ради успеха.
— Андрей Альбертович, шестидесятилетие — время подведения предварительных итогов. Что удалось, а что еще предстоит сделать?
— Хороший вопрос. Однажды наткнулся в «Википедии» на статью о себе, где говорилось, что я поставил семьдесят спектаклей. На самом деле их больше. Всегда с огромным удовольствием работал в провинциальных театрах, выезжал в Сибирь, Магнитогорск, Владивосток, Челябинск... Их тоже считаю своим достижением — когда тебя воспринимают как полпреда Москвы, ответственность еще выше.
Приятно, что помнят в Америке и Израиле, Театры Ермоловой и Моссовета нередко играли там мои спектакли на гастролях. Я объездил почти всю Европу. В свое время мы произвели фурор в Париже спектаклем «Игра в жмурики». Показывали его на фестивале французского авангарда, даже премию получили.
Помимо звания народного артиста ценю тот факт, что у меня есть международное признание. Когда выпустил в Театре на Малой Бронной спектакль «Нижинский, сумасшедший божий клоун», в Москву неожиданно явились важные господа из Франции, представители Дягилевского фонда — один, помню, опирался на трость с красивым набалдашником — и после спектакля под овации зала вручили нам с Сашей Домогаровым серебряные медали Вацлава Нижинского, есть, оказывается, такая.
Тогда мы не осознавали, что это успех, были слишком молоды: ну приехали господа и приехали! Оказалось, Дягилевскому фонду было важно отметить не танцевальную постановку, а драматическую версию жизни гения, созданную по мотивам его дневников. И это несмотря на то, что Домогаров, конечно, непохож на балетного актера. Мы всегда подчеркивали: спектакль о балете, но без балета.
«У вас такой странный финал, — удивились господа. — Герой все-таки улетел к Богу?» Их поразило, что Домогаров в конце станцевал кусок из «Петрушки», а потом на кровати психиатрической клиники в Вене улетел в колосники. Французам показалось, что мы использовали компьютерную графику. Какое там! Наши русские ребята на лебедках вытягивали ложе Вацлава.
Иногда зрители подходят за автографом не с программкой, а с моей книжкой. И это тоже приятно: человек ее где-то отыскал, хотя сделать это непросто, она давно распродана. Еще больше потрясла история, когда позвонил профессор из «Щуки» и сообщил: «Будете смеяться, но иногда абитуриенты читают при поступлении стихи из вашей книги». А я не буду смеяться, и знаете почему? Для ребят важно, что я щукинец, нашедший помимо актерской иную стезю.
Не перестаю благодарить Евгения Рубеновича Симонова за то, что резко вытащил меня из актерской профессии, но я ему поверил и оказался его последним учеником, чем горжусь. Хотя однокурсники крутили пальцем у виска: зачем? В отличие от многих коллег я работаю, ставлю. Как говорила Цветаева, каждый сам строитель своей судьбы. Очень в это верю. Пусть и абитуриент, читающий мои стихи, верит: «Щука» — это школа, которая дает возможность перемены участи. Я тому живой пример.
Я поставил огромное количество пьес, которые в стране никогда не шли. Не думаю, что обыватель бросился бы перечитывать «Калигулу» Камю. Не говорю уж про позднего Теннесси Уильямса, который не был известен в России, и вот в «Табакерке» Сережа Безруков блистательно сыграл в «Старом квартале» — своеобразном завещании писателя, отмотавшего киноленту своей жизни назад и вспомнившего себя закомплексованным подростком, ютившимся в жутких меблирашках Нового Орлеана. Он и писать-то стал, чтобы выжить!
Я первым в России поставил «Внезапно прошлым летом», где блистательно сыграли Валентина Талызина и Лена Валюшкина. Страшная пьеса... Потом к ней обратился Роман Виктюк, чуть изменив название. «Бал воров», «Черная невеста, или Ромео и Жанетта» Жана Ануя — редкие названия на наших сценах. Этих произведений часто нет даже в театральных библиотеках. Люблю ставить прозу — это такой полет фантазии для режиссера. Ощутил это, когда показал авторские версии «Милого друга», «Анны Карениной», «Пиковой дамы»... Когда пришел главным режиссером в Театр на Малой Бронной, сразу предложил «Портрет Дориана Грея» Уайльда. Все удивились:
— Это что-то элитарное. Пойдет ли зритель?
— Рискнем, кто не рискует, тот не пьет шампанское!
И действительно, первый бокал я выпил с исполнителем заглавной роли Даниилом Страховым, никому не известным тогда артистом. Даня стал очень популярен, на него ходили, им заинтересовалось кино.
Интеллектуальная Атлантида еще принесет открытия. Мне пока не удалось протащить на сцену Марселя Пруста и Роберта Музиля. Кто-то сомневается: зрителю будет скучно. Не будет! Они очень сценичны. Пойдут только на одно название «Любовь Свана». Напоминаю некоторым директорам театров, что когда-то «Нижинского» тоже никто не хотел ставить, а я все-таки продавил историю и победил.
— Как вы познакомились с Сергеем Безруковым?
— Он начинал на моих глазах. В «Табакерке» Олег Павлович любил ставить неожиданные вещи. Я предложил свою версию романа Александра Минчина «Псих». В центре сюжета — молодой парень, обаятельный, солнечный, который, проходя все круги ада в психушке, превращается из светлого мальчишки в старика, уже все пережившего. Саша лег в психушку в шутку, понаблюдать, как сам про себя говорил: написать романчик, получить Нобелевскую премию. Но уже оттуда не вырвался. Идея создать на сцене метафору выморочной России заставляла подобрать актера, который способен сыграть эволюцию наоборот — от света к тьме. Я искал артиста, которому было бы двадцать, как герою романа. Олег Павлович предложил:
— Давайте возьмем студента.
— Нет, студента брать не будем, это жуткая нагрузка на психику, давайте возьмем вчерашнего выпускника.
— Ой, — воскликнул Табаков. — Я знаю! Есть такой!
И назвал фамилию Безрукова. Говорю:
— Дайте ручку, запишу, чтобы не забыть.
Сергей только что окончил Школу-студию, и Табаков взял его в труппу. Звездной роли Безруков еще не получил, вводился в шедшие спектакли. Увидев его, сразу понял: «Да! Это наш Саша».
В финале спектакля герой выскакивал из больницы, но в России не бывает хеппи-эндов. Тетя его забрала, отмыла, накормила, а он в ванне повесился... Так его догнала психушка. Показали это не буквально, придумали, что Безруков вставал на стул, протягивал руку к длинному проводу, на котором крепилась лампочка, и просто ее выкручивал. Стул падал уже в темноте. Я против натурализма, никогда не подставляю актеров, берегу их.
Однажды зрительнице пришлось вызвать скорую помощь: у девушки случилась истерика, ей показалось, что Сережа и впрямь повесился. Безруков играл настолько реально, что было видно, как текли слезы, струился пот, как он краснел и бледнел. Он в этом отношении уникальный актер. Все вытаскивает изнутри, а в «Табакерке» еще и камерное пространство, ничего не спрячешь.
После приезда скорой я понял: родился большой артист. Он не играл, он проживал судьбу героя. Когда включали свет, Сергей успевал накинуть черное пальто, выходил на поклоны и поднимал два пальца: победа! В зале стоял рев. Позже, что бы я ни ставил у Табакова, всегда вписывал Безрукова на главную роль. Он сыграл молодого Теннесси Уильямса в «Старом квартале», заглавного героя в «Признаниях авантюриста Феликса Круля».
Роман Томаса Манна не был завершен, это давало свободу. Уложить его в три с половиной часа нереально, выбрали основные линии, а финал — без текста — придумали вместе с Сережей. Его Феликс из обаятельнейшего человека к концу превращался в монстра, идущего по головам. Где бы он оказался в гитлеровской Германии? Конечно в лагере наци. Хотя от гестаповской формы мы отказались. Сергей облачался в шинель с белыми обшлагами и орденом. Не железный крест, но зритель все считывал правильно.
Мы пошли на рискованный шаг: продлили роман. В финале Безруков выходил на сцену в экстазе, руки в крови, и оказывался в луче прожектора. Я попросил: «Выучи кусок из «Майн кампф» на немецком». У него уникальное ухо, он же потрясающий пародист, озвучивавший политиков от Ельцина до Жириновского в программе «Куклы», и Сергей феноменально читал эти строки в финале, давая понять: нет уже того прекрасного Феликса Круля, есть монстр, который мечтает завладеть миром. Зритель съеживался!
Мы не ожидали, что на спектакль пожалует посол Германии. Конечно, он прекрасно знал, что за текст произносил Сергей. После спектакля зашел к артисту в гримерную, заговорил по-немецки, поскольку был уверен, что Сережа знает язык.
Посол спросил, как нам пришло в голову использовать «Майн Кампф», таким образом завершив роман Томаса Манна, и поставить точку в борьбе писателя с нацизмом. Он ведь, покинув Германию в начале тридцатых, когда на площадях сжигали его книги, так и не вернулся на родину. Я ответил, что все это напрашивалось, тем более что нацизм не имеет национальности. Посол сказал: «Согласен, я даже рекомендовал сотрудникам посмотреть спектакль. Это международная проблема, и вы молодцы, что не привязываете ее к Германии».
Безруков играл «Феликса Круля» до ухода из театра. Когда покидал «Табакерку», ему было грустно, что его заменят. Попросил Олега Павловича:
— Не хочу, чтобы кто-то ввелся на мою роль. Я сыграл более двухсот спектаклей и каждый раз вынимал из себя душу, я заслужил этот орден. Забираю.
Табаков не возражал:
— Конечно! Жаль, что не могу дать тебе настоящий орден.
Не знаю другого актера, который так ответственно относился бы к роли. Безруков никогда не отменял спектакли, играл даже с температурой. Как-то на гастролях в Туапсе Сергей, зацепившись на сцене за подиум, упал и рассек ногу, но поскольку у нас в спектакле льется кровь, зритель подумал, что так и задумано. За кулисами Безруков упал в обморок, срочно вызвали скорую. Врачи над ним поколдовали, и Сережа отправился доигрывать спектакль. Я предлагал: «Давайте остановим». Ничего подобного! Доиграл на обезболивающих уколах, потом уже отправился в больницу зашивать рану.
Сергей приезжал перед спектаклем раньше всех, проверял реквизит, работу монтировщиков, однажды на сцене заметил торчавший гвоздь и устроил скандал. И я его понимаю: это ведь ему падать на пол, тем более после того страшного случая на гастролях.
Безруков всегда был жадным до работы. Лишь недавно научился говорить нет. Раньше его даже Табаков журил: «Серега, ты разбрасываешься». Я спорил с Олегом Павловичем: «Пусть пробует и то, и это и сам снимет фильм как режиссер».
Видел, как расстроился Табаков, когда Сергей покинул театр. Сказал тогда мэтру: «Ваши птенцы вылетают из гнезда, но это же замечательно! Для Безрукова открываются новые возможности». И Табаков согласился. Женя Миронов, Володя Машков уходили из «Табакерки», тоже расстраивая мастера, но в этом философия театра.
— В ваших постановках в «Табакерке» не раз играла Анастасия Заворотнюк.
— Для меня ее открыл Сережа Безруков. В «Психе» есть персонаж — медсестра, она единственная понимала, что герой — не душевнобольной, и стала его ангелом-хранителем. Исключительно благодаря ей герой выбирается из клиники. Я думал: кто способен сыграть эту роль? Сергей посоветовал: «У нас есть актриса, в которой есть что-то ангельское». Когда я вгляделся в Настю, влюбился в ее глаза-вишенки, странную бледность, очаровательную улыбку и утвердил на медсестру. Настя поразила тем, что на первую же репетицию надела белый халатик. Спрашиваю:
— Зачем?
— Мне надо...
Белый цвет халатика и шапочки мгновенно превратил ее в ангела, хотя я не посвящал Настю в свою идею. Она сама для себя все решила. До сих пор перед глазами ее улыбка... Со временем, конечно, она стала меняться, с возрастом в ней появилась грусть, а в юности Настя излучала чистый свет, тут они совпадали с Сергеем.
Когда ставил «Феликса Круля», понимал, что Настя обязательно должна играть, и она блестяще справилась с ролью влюбленной в героя девушки. Она тоже ушла из «Табакерки» — не смогла совмещать сцену и кино. Приезжала на спектакли, падая от усталости. «Моя прекрасная няня» отняла ее у театра. Однажды Настя призналась: «Ребята, не могу приезжать на спектакли». О репетициях вообще речи не шло. Я просил не бросать хотя бы мои постановки. Не получилось. Сегодня желаю Насте лишь одного — здоровья.
Роль в «Феликсе Круле» подхватила Анна Чиповская. Это был ее первый ввод, теперь она — звезда. Я хорошо знал Анину маму, актрису Театра Вахтангова Олю Чиповскую, она наша, щукинская. Как-то сказал Ане:
— Знаю вашу однофамилицу.
— Так это моя мама.
Помню, она хохотала, когда я предрекал: «Эта роль — мистическая, она дала звездный старт Насте Заворотнюк. Уверен, и у вас будет успешная карьера». Когда пересеклись через несколько лет, Аня сказала: «Накаркали, Андрей Альбертович!» Она уже снялась в главной роли у Валерия Тодоровского в «Оттепели».
— Чего вам сегодня не хватает в театре?
— Многие худруки, тем более директора, живут одним днем. Да, время сложное, но в «Табакерке» мэтры постоянно передавали роли в хороших спектаклях талантливой молодежи. Табаков постоянно интересовался: «Кто нам дышит в спину? Кого могу ввести на роль Безрукова, Заворотнюк?» Преемственность, новая кровь очень важны. Я не удивился, когда Сережа Безруков стал самым молодым лауреатом Госпремии. Знал, что в комитете по премиям сидел Олег Павлович. Мы с ним как-то беседовали, и я спросил:
— А не снесет ли Безрукову крышу?
— Нет, этому парню не снесет.
И народным артистом Сережа стал абсолютно заслуженно. Помню, как после каждого появления Безрукова сцену заваливали охапками цветов. Сергей выходил из театра, открывал багажник машины и грузил туда букеты — они не помещались в салоне.
— Как удавалось находить общий язык с Валентиной Талызиной, славящейся не самым простым характером?
— Она из разряда тех актрис, которых я называю «пригорки-ручейки». После Театра Ермоловой меня пригласили поставить «Собачий вальс» по Леониду Андрееву в Театре Моссовета. Потом предложили остаться, дали карт-бланш. Захотелось поставить то, что люблю и что еще не известно советскому зрителю. Но когда в дирекции прочитали пьесу «Внезапно прошлым летом» Теннесси Уильямса, засомневались. Там молодого поэта разрывают подростки. Есть еще мать, такая американская Васса Железнова, миллионерша, для которой посмертная слава сына важнее, чем поиски виновных. Директор сказал:
— Да кто ее сыграет в нашем театре?!
— Хочу, чтобы сыграла Талызина.
— Она не поймет ничего!
— Вы совершенно неправы! Эта актриса разбирается в проблематике Теннесси Уильямса, поскольку всю жизнь дружит с Романом Виктюком!
Директор расхохотался:
— Пожалуй, вы правы. Но работать с ней — сплошная головная боль, еще сто раз меня вспомните.
Надо сказать, что я вспомнил его сто раз, но только со знаком плюс. За спектакль взялся с внутренним настроем: сделаю вопреки. Нередко режиссура, особенно в нашей стране, — это действия вопреки: тебе не советуют ставить пьесу — ставь! Пророчат, что не будет успеха, — ставь! Советуют не брать этого актера — бери! Я часто шел вопреки и выигрывал, а победителей не судят.
Валентина Илларионовна буквально вцепилась в роль. Потом я понял почему. Оказалось, у нее самой очень непростая личная жизнь, сложно складывались отношения с мужчинами. В душе накопилось скрытое одиночество. Она одна поднимала дочь, а та доставляла ей немало хлопот и переживаний. Я когда-то их даже мирил.
Когда Ксюша окончила театральный и встал вопрос где работать, Валентина Илларионовна не просила посмотреть ее в родном театре. Она — человек гордый. И тогда Федя Чеханков привел Ксюшу в Театр Российской армии, в труппе которого Ксения Хаирова и служит по сей день. Узнав эту историю, я сказал Талызиной: «Представьте, что Ксюша мужского рода и от вас зависит ее судьба». И роль заиграла красками.
Многим кажется, что Валентина Илларионовна жесткая и императивная, но это с одной стороны. С другой — она бывает застенчивой, переживает, не «дала ли звезду», не слишком ли резко ответила. Действительно, у нее не задержится, если считает, что кто-то неправ, выскажет в лицо, но потом комплексует, извиняется. Сейчас у них с Ксюшей совершенно другие отношения, они замечательно ладят.
Тему матери, необычной, не очень здоровой, Талызина сыграла замечательно. Я предложил:
— Валентина Илларионовна, давайте, чтобы получился живой спектакль, репетировать необычном образом.
Она напряглась:
— Этюды, что ли, делать?
Актеры ненавидят этюды со времен театрального училища.
— Нет! Вы замечательно выстроили роль. Но для того чтобы возникал элемент неожиданности, каждый раз, когда я хлопну в ладоши, падайте в обморок.
— В каком смысле?
— Играйте потерю сознания, падайте на пол мягко, будто в рапиде.
Ей понравилось! Я-то думал, что у нее волосы дыбом встанут от странного предложения молодого режиссера. Вот что значит большая актриса. Сказала:
— Давайте!
И пока мы репетировали, даже не представляла, в какой момент раздастся хлопок. Чистая импровизация. И шок партнеров: ее же надо как-то привести в чувства, опять подавать реплики. Живая ткань оставалась в спектакле не только на премьере. Талызина часто потом рассказывала в компаниях: «Житинкин любил сделать вот так: хренак — и я должна падать!» Но я же не мог сидеть в зале на каждом спектакле и хлопать. Оставил все на усмотрение Валентины Илларионовны. Это ей понравилось еще больше! Когда партнеры, а играли Яцко и Валюшкина, не ждали от нее сюрпризов, она — раз! — и теряла сознание. Поскольку Яцко играл доктора, он и приводил ее в чувство.
Спектакль мы выпускали на сцене филиала на Фрунзенской набережной. У главного режиссера Юрия Александровича Завадского родилась когда-то завиральная идея — привести театр в рабочую слободку, двинуть искусство в массы. В этом странном месте жили две крысы. Мы звали их Машка и Мишка. Поразительно, но они стали нашими самыми преданными зрителями. Я понимал, что все идет как надо, когда на монологе Талызиной Мишка и Машка выходили из норы и слушали ее потрясающий голос.
Он у Вали неповторимый. Именно он, на мой взгляд, вытащил роль Брыльской в «Иронии судьбы». Для меня Брыльска красавица, но холодновата. Теплоту, женскую манкость ей придала Валина интонация. У Талызиной прекрасные низы, нашу мать-миллионершу она играла на них, чем завораживала Мишку и Машку. Валентина Илларионовна произносила длинный монолог на несколько страниц, и крысы дослушивали его до конца. Она закончила, фьють — и Машки с Мишкой нет! Я шутил: «Валя, успех! Вас слушали крысы».
Талызина первая из звезд Театра Моссовета протянула мне руку. Это потом я работал со Жженовым, Козаковым, Тереховой. А тогда сказать молодому режиссеру: «Я с тобой пойду до конца», да еще в таком сложнейшем материале — дорогого стоит. Мне все время советовали ее перевоспитывать. Ага, попробуйте! Нет уж, мне важнее ее индивидуальность, это достоинство.
Когда в лихие девяностые наступили времена безденежья и по коридорам «Мосфильма» и «Ленфильма» носились уже не Машка и Мишка, а другие, более хищные крысы, Валентина Илларионовна родила гениальную бизнес-идею. Позвонила Борису Щербакову и сказала: «Боря, мы сделаем спектакль на двоих. Поставит нам его Житинкин. Мы с тобой вкладываем деньги, Андрей согласился репетировать бесплатно, но как только спектакль выпустим, со всеми рассчитаемся».
И мы начали работать над постановкой «Двое с большой дороги» по пьесе Виктора Мережко. Тот предложил оформить договор через РАО, но Валя в Доме актера взяла его за грудки: «Деньги вкладываем мы с Борей, ты не даешь ничего! Никто ничем не рискует, если пьеса не пойдет, значит, ничего и не получилось». И знаете, она спасла и нас, и Щербакова — у Бори был период хандры, совпавший с уходом из Художественного театра. Боря страшно переживал, хотя никому ничего не показывал.
— Почему Табаков так с ним обошелся, ведь Щербаков — прекрасный артист?
— В этом нет никакого секрета. При Ефремове многие годы завтруппой была Борина жена Таня Бронзова, которая знала массу актерских тайн, «подвигов», в том числе и Олега Павловича. Конечно, тому не нужен был столь информированный человек, и первое, что он сделал, возглавив МХТ, убрал Бронзову. Боря оскорбился за жену и отправился к Табакову. Лучше бы он этого не делал, я предостерегал. Но Олег Павлович занял принципиальную позицию: посчитал, что Щербаков ему никогда не простит увольнения жены, а «врага» в своем стане держать нельзя. Кроме того, Боря, отстаивая честь супруги, разговаривал слишком резко...
Я как-то заметил Олегу Павловичу, что иногда вместе с водой он выплескивает ребенка. А Щербаков не пропал, продолжил сниматься и выходить на сцену под овацию зала. Особенно на гастролях, там же две трети зала — женщины!
В нашем спектакле он появлялся перед зрителями первым, и сразу — овация. Следом Валентина Илларионовна, и снова овация. Талызина радовалась: «Какой правильный выбор я сделала!» Они сыграли «Двое с большой дороги» несколько сотен раз во многих странах — в Германии, Израиле, Америке. В некоторых российских городах побывали дважды, там успевали подрасти новые зрители.
Летали на День города, узнав, что мэр изъявил желание посмотреть вечером наш спектакль. Времена были лихими, я шутил: «Валентина Илларионовна, радуйтесь, что вас «заказали» так, а не в ином смысле». Мэры порой оказывались выходцами из криминала, но они любили артистов и всегда благодарили, закатывали роскошный банкет, глава города непременно что-нибудь да дарил Вале. Я прозвал ее Коробочкой — со всех гастролей она везла целый воз чемоданов и сумок.
Яркое проявление Коробочки случилось в США. Улетали из Нью-Йорка. Там Валя купила антикварную лампу: XIX век, фарфор, бронза. Вы же понимаете, что сдать ее в багаж, где лампу непременно разобьют, она не могла? Талызина обмотала ее пледом и понесла в салон. Абажур Боря водрузил на голову, американцы хохотали, думали — русские артисты дурачатся. До сих пор помню картину: красавец Щербаков с абажуром на голове и следом шествует Валя с основанием лампы, любовно закутанным в плед.
Был еще один смешной случай. Валя — очень русский человек, но ее обожают еврейские мужчины, это что-то невероятное. Во время американского турне мы, как правило, играли в концертных залах, но однажды попали в синагогу. Импресарио не предупредил, боялся, что народные артисты откажутся. Приехали, смотрим: шикарный зал, стоят стулья, но сама сцена какая-то неприспособленная. А я же любопытный — вышел, стал читать расписание. Что такое?! Это же не репертуар. Оказалось, мы в синагоге. Понимаю импресарио — все-таки не такая дорогая аренда, а места много. Спросил его:
— Вы же рисковали?
— Нет, вы не представляете, как еврейские мужчины любят Валю, а еврейские женщины — Борю.
Такое, конечно, не приходило мне в голову. В финале спектакля Валя стреляла в Борю из пистолета — это все-таки трагикомедия. Поскольку провезти пусть бутафорский, но пистолет нам не разрешили, отыскали на месте. Но наш-то был проверен, а американский — раз! — и дает осечку. Валентина Илларионовна вновь нажимает курок — выстрела нет. Понимаю: это катастрофа, Боря же не может упасть просто так или наложить на себя руки, как случается в страшных снах актеров.
В синагоге стояла кафедра из пластика. Я выхватил у какой-то еврейской бабушки зонтик (она сопротивлялась) и костяной ручкой ударил со всей силы по кафедре. Создалось ощущение, что прозвучал выстрел. От неожиданности Боря свалился идеально. Валентина Илларионовна потом шутила: «Вот зачем режиссер нужен на гастролях». Они уже прилично зарабатывали и выполнили все джентльменские договоренности, Мережко был счастлив.
Валя с Борей очень подружились. На моих глазах в Бостоне Талызина поставила на уши весь отель, когда Щербаков не открыл ей дверь номера. Поскольку перелеты случались почти каждый день, накопилась колоссальная усталость, Боря принял снотворное и уснул. Когда Валя постучала, затем позвонила по телефону и он не отреагировал, подумала, что партнеру плохо, и подняла тревогу.
К слову, чтобы вскрыть номер в Америке, надо вызывать пожарных, скорую и полицию. Так вот — Валя вызвала всех. Боря, кстати, даже не слышал, как вскрывали дверь. Но штраф за сломанную дверь не выписали. Один из полицейских обнял Валю — видел, как она переволновалась. Вечером на банкете после спектакля мы уже смеялись над случившимся.
В провинциальных городах Талызина обязательно шла на рынок, там ей тоже всегда что-то дарили. Эти банки, склянки, корзинки она пыталась пронести в салон самолета — продукты же не выкинешь. Я хохотал, Валя оправдывалась: кроме генетики (она родом из Сибири, из Омска), залог актерского здоровья, энергетики в том, что человек поглощает.
Талызина готовит еду сама, у нее просчитанный, выверенный по калориям рацион. Продукты только с рынка, ничего импортного. Единственное ее пристрастие сегодня — авокадо, все салаты им заправляет. Валя очень хлебосольная, у нее очень простая кухня, но так вкусно!
— Во всех интервью и телепрограммах, если речь заходит о дочери, Талызина произносит один и тот же текст. Когда Ксения спрашивает, как она сыграла, мама отвечает: «Тебе «хорошо» или правду?» Мне кажется, правду нашим детям выскажет жизнь, а миссия родителей — во всем их поддерживать.
— Объясню. Я видел, как Ксюша училась в театральном. Валя говорила: «Пусть ей будет тяжело, пусть лучше ей скажут правду сейчас, чтобы не заблуждалась относительно того, что из себя представляет актерская профессия». Ксюша пришла в нее подготовленной, закаленной, все знала и про зависть, и про то, как маму несправедливо лишали премий в театре. Валентина Илларионовна делала это сознательно, чтобы у дочери не было иллюзий. Предупреждала: «Решай! Может, пока ты еще молодая, не поздно передумать». Сегодня Ксения Хаирова — состоявшаяся актриса.
— Помню еще случай, когда на репетиции Ольга Кабо несколько раз оговорилась и получила по полной от Талызиной. Но дирекция сняла с роли не ее, а Валентину Илларионовну.
— Знаю эту историю. Валентина Илларионовна в таком возрасте, когда ей не нужен лишний стресс. Она мне объяснила: «Я настолько точно слышу конец реплики, что когда звучит другой текст, начинаю нервничать». Призналась, что с Олей они не совпали. У Талызиной никогда не случалось идти на спектакль в напряжении, без удовольствия.
— Непростым характером славилась и Людмила Касаткина. Вы сталкивались с его проявлениями?
— Дирекции Театра Российской армии нужен был спектакль к юбилею Людмилы Ивановны. Она сама мне позвонила и подкупила тем, что десять раз смотрела «Психа». Восторгалась Безруковым: «Там такой парень!» Когда я был главным режиссером Театра на Малой Бронной, Касаткина пришла ко мне в кабинет — она была в брючном костюме, на каблучках — и первое, что сделала, вертикальный шпагат, опершись на створку шкафа. Волочкова отдыхает! А ей было уже очень много лет.
— Теперь вы поставите для меня спектакль?
— Людмила Ивановна, для вас все что угодно! Только надеюсь, не будете это часто повторять, а то я волнуюсь, что не доиграете до конца.
Как оказалось, она каждый день делала гимнастику, следила за фигурой. Забегая вперед, скажу: когда мы выпустили спектакль и монтировщики уже ставили декорации, расстилали ковер, она ложилась на него и делала упражнения для пресса. Я хватался за голову:
— Людмила Ивановна, что вы творите, нам еще спектакль играть?!
— Меня это бодрит, я в тонусе!
Для театральной актрисы она очень небольшого роста, но голос Багиры (Касаткина озвучивала пантеру в мультфильме «Маугли») незабываемый. Сколько у нас высоких, красивых, но анемичных артистов, которых не видно и не слышно! А Людмилу Ивановну с ее голосом, потрясающей энергетикой всегда было видно и слышно! Она держала зал.
Я предложил поставить для нее версию культовой пьесы Хиггинса «Гарольд и Мод». Спектакль вышел под названием «Школа любви». Графиню Матильду Шарден играла Касаткина, Гарольда — Толя Руденко, он тогда еще не снимался в сериалах, но идеально подходил по типажу. По сюжету восьмидесятилетняя и, как многим казалось, с прибабахом, но жизнелюбивая графиня вытаскивала его из депрессии. На роль матери Гарольда я назначил Ларису Голубкину. Директор тут же вызвал к себе:
— Ни в коем случае!
— Почему?
— Да они с Касаткиной даже не здороваются! Как кошка с собакой. Вы рискуете просто не выпустить спектакль!
— Это же не ваша проблема! Ваша — подписать приказ.
Конечно, у обеих актрис был шок, когда прочитали распределение ролей. На первую репетицию Касаткина явилась поджав губы: какое неправильное распределение! Была уверена, что Голубкина быстро слетит из-за ее фокусов. Лариса Ивановна, наоборот, завелась и решила: сколько можно терпеть выходки этой примадонны? Так она называла Касаткину. Будем откровенны: в последние годы жизни Людмила Ивановна мало снималась, концертов, в отличие от Голубкиной, не давала, Лариса Ивановна была намного популярнее. Касаткина терпела это с трудом, Ларису возмущали некоторые ее высказывания. Вроде говорилось с юмором, но в нем было столько желчи!
Касаткина могла заметить по поводу наряда коллеги: «Ой, посмотри, в чем она сегодня пришла! Ну разве можно это сочетать при ее-то фигуре?» Представляете, каково было слышать Голубкиной, что с ее фигурой что-то не так? Касаткина продолжала: «Вот я пришла в брючках, специально все прячу! Вот какой у меня корсетик». Хватала меня за руку, прикладывала ее к своему животу и говорила: «Посмотрите, какой у меня пресс!»
Когда мы узнали друг друга поближе, я понял, что все это игра — она хулиганка, постоянно нарушает режим. Ей нельзя было курить, но она тырила у всех сигаретки и втихаря от мужа Сергея Колосова, который приходил на каждый спектакль, обязательно выкуривала одну перед выходом на сцену. Требовала: необходим глоток шампанского. Я возражал: «Только после спектакля». Касаткина утверждала, что очень хорошо спит после шампанского. Потом от кого-то узнал, что якобы Елизавета Английская выпивает на ночь бокал брюта и засыпает без снотворного. Знала про это Касаткина или нет, но поступала как настоящая королева.
Прогоны были сложными. На них присутствовал директор театра — генерал Якимов. Помню, пришлось остановить действие: между актрисами летели искры, они сцепились. Генерал повернулся ко мне:
— Ну прямо как в клетке с тиграми! А продолжать-то они будут?
— А как же!
После прогона жестко высказал каждой, а в душе радовался: по сюжету странная, полусумасшедшая графиня уводила из дома Гарольда и это вызывало ненависть матери. Антагонизм, заложенный в романе, возникал на сцене из жизненной коллизии. Темпераментный момент неприятия актрисами друг друга давал фантастические энергетические всплески. Зритель это чувствовал.
Касаткина попросила, чтобы перед каждым спектаклем ей выводили гримом на руке лагерный номер. Ну как его можно увидеть из зала? А она стояла на своем: «Неважно, это поможет мне играть!» По сюжету графиня в прошлом — узница концлагеря. Объясняла в монологе, почему плачет, когда летят чайки: их крик напоминал ей о душах девчонок, которые находились с ней в бараке, но выжила она одна...
Людмила Ивановна в этом куске достигала настоящих трагических высот. Мы записали фонограмму чаек — они же кричат словно плачут. Зрители в зале тоже начинали хлюпать носами, веря Касаткиной на все сто, вспоминая ее фильм «Помни имя свое», этот бэкграунд был очень важен.
В последние годы, когда она себя уже плохо чувствовала, стал из памяти вылетать текст, вдруг раз — и белый лист. Подошла ко мне, взяла за лацкан пиджака:
— Андрей, вы очень талантливый режиссер! (Она всегда, когда хотела чего-то добиться, говорила, что ты талантливый.) Придумайте, как быть...
— Людмила Ивановна, как только забываете текст, бейте чечетку!
— В каком смысле?
— В прямом! Умеете?
— Да, я занималась степом.
— Бейте чечетку, мы за кулисами поймем, что у вас вылетел текст, и тот, кто рядом, подскажет.
И она начинала бить чечетку, приводя зрителей в восторг, они-то думали, что так задумано. Ну и потом — графиня же с прибабахом.
Не могу не рассказать одну смешную историю. В сцене, где графиня приводит промокшего под дождем Гарольда домой, предлагает ему чай и кальян, есть фраза: «Хороший, я сама пробовала». Людмила Ивановна почему-то придумала продолжение: «Кальян хороший, я сама пробовала, на травах». Ну ладно. В другой раз: «Кальян хороший, сама пробовала, я туда добавила маковых зернышек». Она не понимала, почему в зале хохочут, особенно молодые, осознающие, что речь идет о наркотиках. Но я ее не поправлял: пусть будет — Матильда Шарден в таком возрасте, когда может позволить себе все!
А потом случилось невероятное. Того, как за ней ухаживала и как вытаскивала Касаткину из самых сложных ситуаций Голубкина, я не видел у других партнерш. Когда у Людмилы Ивановны начинала реально кружиться голова, Лариса ее подхватывала так, что никто этого не замечал. Известно, что от любви до ненависти один шаг, а Голубкина сделала его от ненависти к любви. Постоянно что-то приносила Касаткиной, что-то дарила, устраивала маленькие сюрпризики, заглядывала в гримерку.
Я зашел к директору: «Победа! Видите, как они друг другу помогают? А вы говорили — как кошка с собакой». Тот разводил руками. В театре действительно никогда нельзя предсказать, что будет. Помню, как плакала Лариса после ухода Людмилы Ивановны. На поминках она говорила о Касаткиной будто о родном человеке. Я спросил:
— А помните, как вы начинали?
— Да, я помню все! Все стычки. Но теперь это история моей жизни.
Мы посидели с Голубкиной и решили, что не будем никого вводить в спектакль, хотя нам предлагали. Да, характер у Людмилы Ивановны был непредсказуемым. За пару лет до того как она уже не могла играть, на «Школу любви» пришел Калягин и подарил ей огромный букет. Она вдруг подошла ко мне и заявила на полном серьезе:
— Все, ухожу из театра! Я тут изрядно натерпелась! Меня здесь столько обижали! А Калягин меня любит, уйду к нему, буду играть только главные роли!
— Выпейте бокал шампанского, переспите с этой мыслью, потому что, по-моему, вы сейчас совершаете ошибку.
— Нет, ухожу, пишу заявление.
Конечно, никуда она не ушла. Я уже упоминал, что Колосов сидел на всех спектаклях, я просил ставить ему стульчик сбоку. Касаткина стреляла глазами: сидит — не сидит? Колосов создал ее как актрису и ?
