После премьеры клипа «Карл-Маркс-Штадт» позвонил Оскар Фельцман: «Олег, теперь эта песня вас будет...
После премьеры клипа «Карл-Маркс-Штадт» позвонил Оскар Фельцман: «Олег, теперь эта песня вас будет преследовать всю жизнь, как меня «Ландыши»!» И действительно, перепетые на немецком «Ландыши» и присоединившиеся к ним «Яйца дрозда» похоронили все наши остальные песни.
— Хит «Новое московское сиртаки» сразу начали называть «Яйцами дрозда». Неудивительно, ведь в песне поется: «Я тебя разлюблю и забуду, / Когда в пятницу будет среда, / Когда вырастут розы повсюду, / Голубые, как яйца дрозда». Признаться, к данному повороту я был готов с первой минуты знакомства с Андреем Вознесенским. Пришел уладить вопрос с правами на стихи — поэт назначил встречу в Музее имени Пушкина, где проходила его выставка инсталляций «Видеомы». Сижу на банкеточке, вокруг экспонаты, рядом — молодой человек странной наружности тоже ждет Вознесенского, у него в папке рисунки. Разговорились, он показал свои работы, там библейские сюжеты, только в главной роли Буратино.
Тут из темноты выходит Андрей Андреевич, видит меня и восклицает:
— А, яйца дрозда пришли. Ну что там ваши яйца?
— Минуточку! — говорю. — Это не мои, а ваши яйца дрозда!
Так и познакомились, а я понял, какое название неизбежно получит песня.
Написать ее задумал еще не подозревая, что это «яйца дрозда» Вознесенского. Поэт Александр Бараш, на стихи которого у нас было много песен, как-то принес томик Уильяма Джея Смита. Я положил глаз на стих «Я тебя разлюблю и забуду». Но на дворе 1993 год, то есть уже нельзя просто использовать чей-то текст — надо решать вопрос с авторскими правами. Где мне искать американского поэта? Позвонил в РАО, там говорят: «Вот вам телефон Вознесенского, он редактор русскоязычного сборника, возможно, поможет». Звоню Андрею Андреевичу. «Знаете, — говорит тот, — Смит написал одно большое стихотворение, а я сделал из него сотню маленьких. И конкретно в том, которое вы выбрали, от Смита нет даже запятой. Поэтому все вопросы ко мне».
Я понимал, что моя песенка ломает судьбы парням с фамилиями Дроздов, Дрозденко, Дроздман и, возможно, Дроздошвили. Когда решили с «Новым московским сиртаки» попрощаться, я подумал: надо бы извиниться перед пострадавшими и организовал вечеринку «Ночь длинных дроздов». Для всех мужчин с «опороченными» фамилиями вход бесплатный, с другими птичьими фамилиями — пятидесятипроцентная скидка. Мы планировали последний раз исполнить свой хит, попросить прощения у многочисленного семейства Дроздовых, вызвать их на сцену и спеть с ними «Вы слыхали, как поют дрозды?», для чего распечатали бумажки с текстом. Однако я переживал: ну как не придут и на сцену никто не поднимется? Подстраховался и пригласил двух институтских дружков. Говорю им: «Пусть кто-то будет Дроздов, кто-то Дрозденко, подниметесь на сцену, представитесь и споете со мной». Ребята страшно боялись впервые петь в микрофон перед залом, поэтому до начала концерта выпили две бутылки водки.
За явку Дроздовых я волновался напрасно: когда объявил их выход, повалили самые настоящие, некоторые показывали охранникам паспорта. Выстроились шеренгой, и мы хором исполнили «Вы слыхали, как поют дрозды?». Все прошло замечательно! За исключением пустяка: друзья мои тоже проявили активность. Один был в таком состоянии, что на сцену его не пустили, второй же, когда члены семейства Дроздовых по очереди представлялись в микрофон, забыл, в чем заключалась его миссия, и произнес: «Александр Кожевников, «Мослифт».
— И часто у вас бывали такие вечеринки?
— В девяностые «Мегаполис» считался одной из самых ярких клубных групп Москвы, и мы регулярно придумывали всякие тематические концерты. На один пригласили всех шпионов Москвы — они могли не раскрываться, просто прийти потанцевать. Мероприятие прошло чинно-благородно, а вот марш невест на дискотеке «Мастер» мог закончиться фатально — от слова «фата». Радио «Европа Плюс» так его разрекламировало, что к нам пожаловали весьма странные пары на «гелендвагенах» — женихи в свободное от ухаживаний за невестами время, похоже, работали бандитами. Начали танцевать, кто-то кого-то задел, и понеслось! От драки крутые парни уже готовы были перейти к перестрелке. Мы понимали — повлиять ни на что не можем, и в ужасе продолжали играть. Несколько бандитов потащились на сцену, возмущенно вопрошая: «Что за фигню лабаете?! Ща вас всех загасим!» Гитарист от напряжения порвал струну, в полуобморочном состоянии убежал за кулисы ее менять и долго-долго не возвращался. Остались мы втроем... Тренькаем что-то, а между нами бродит агрессивный пьяный мужик с пистолетом. Москва девяностых, чего вы хотите...
Впрочем, неприятности случались не только в отечественных клубах и не только в девяностые. Об одном ужасном выступлении мне при знакомстве напомнил Евгений Гришковец. Он первым делом сказал: «Олег, я видел вас при очень жестких для «Мегаполиса» обстоятельствах...» Дрезден, 1988 год. Берлинскую стену вот-вот разрушат, и я открываю в клубе концерт махровым официозом — советско-гэдээровской песней «Дружба-Freundschaft»: «Нас ведут одни пути-дороги! / Так народы наши говорят. / Клич звенит от Одера до Волги: / «Дай мне руку, друг мой, Kamerad!» С моей точки зрения, это был постмодернизм высокого полета. Но не все слушатели оценили тонкую иронию. В зал строем вошли неонацисты — бритые, в сапогах, как положено. Я пел: «Дружба — Freundschaft! Дружба — Freundschaft!», а нацисты, вскочив на скамейки, страшными голосами орали нам: «Смерть! Смерть!» Потом мы перешли к своим обычным песням в жанре new wave, и я начал руками делать волнообразные движения — крайне нелепо и угловато, поскольку худший танцор в мире. Неонацисты схватились за головы и завопили: «Кошмар! Кошмар!» Единственным человеком из Советского Союза, который это наблюдал, оказался Гришковец. Мы познакомились в 2003-м, то есть он помнил тот концерт пятнадцать лет.
— Откуда у вас любовь к Германии? Вы перепели на немецком «Ландыши», «Течет река Волга»...
— Я учился в немецкой спецшколе. Сначала не видел в этом решительно ничего хорошего: ребята во дворе дразнили фашистом. Если бы тогда родители нарядили меня в платье и завязали на голове бантик, думаю, страдал бы меньше. А потом случилось чудо. В 1975-м поехал от школы все в тот же Дрезден, и оказалось, что помню этот город, хотя ни разу там не был: шел по улице и знал, какой дом увижу за поворотом. Словно вспоминал... И с языком так же. В итоге именно благодаря песням на немецком «Мегаполис» заметили — а ведь до них мы были в Московской рок-лаборатории даже не на вторых, а на третьих ролях.
— Но почему?
— Потому что ни рыба ни мясо — то ли рок, то ли поп, слишком красиво, слишком мягонько. Успехи коллег, с которыми вместе пришли в Рок-лабораторию, вызывали у нас белую зависть. На первых ролях были «Бригада С», «Звуки Му», «Николай Коперник», «Альянс», «Ва-Банкъ», «Коррозия металла».
Году в 1986-м в «Текстильщиках» на квартире одного музыканта на тайную конференцию собрались ребята из разных рок-групп и организаторы подпольных концертов, чтобы обсудить, нужна ли нам Рок-лаборатория. А вдруг мы в нее войдем, тут-то нас всех и повинтят? Сошлись на том, что вступать можно: и нам выгодно, и властям. Власти держат под контролем субкультуру, а мы, став членами Рок-лаборатории, получаем право официально выступать в пределах то ли только Садового кольца, то ли Садового кольца плюс какого-то района. Нас тарифицировали, залитовали программы, то есть комиссия решила, какие песни можно исполнять, а какие нельзя. Вошли мы в Рок-лабораторию как группа «Елочный базар», а на фестивале в «Горбушке» двадцать седьмого мая 1987 года играли уже как «Мегаполис». Прекрасно помню тот день, поскольку считаю его днем рождения нашей группы. Но вообще-то нас далеко не на все фестивали звали, считая бесперспективными товарищами.
— Как же немецкий поспособствовал взлету?
— Мы потихоньку выступали, записывали песни, пара из них — «Москвички» и «Рождественский романс» на стихи Бродского — даже были довольно популярны. Но вскоре наступили иные времена: столица стала активно торговать цветными металлами и землей на Рублевке, музыкальные вкусы страны маргинализировались — она стала поклоняться сиротской песне. Рок опять ушел в какое-то подполье. Мы, и так звезд не хватавшие, потонули в числе первых. Парень, идущий по улице с гитарой, вдруг перестал притягивать взгляды красивых девушек. Они смотрели разве что с жалостью: мол, что же ты не торгуешь, на что живешь, бедолага?
Помню, в одну суровую московскую зиму на репетиционной базе замерзли батареи, мы играли на гитарах в перчатках — в помещении было минус десять. В ту голодную, холодную годину знакомая немецкая журналистка прислала рождественскую открытку, где помимо поздравлений написала примерно следующее: «Дорогой Олег, у нас наконец рухнула Стена, Германия объединилась и жаждет новых песен на немецком. Их не хватает. Если бы ты перевел пару русских шлягеров, цены бы им не было». Это была шутка — но настолько тонкая, что я принял ее за чистую монету и перевел «Течет река Волга», «Трус не играет в хоккей», «Песню о тревожной молодости», которую спел всего однажды — очень уж двусмысленно звучал ее патриотический текст на немецком. Зато в «Ландышах» не было решительно ничего подозрительного, плохо лишь то, что сами ландыши на немецком не ложились в строку. Придумывая «рыбу», я напевал: «Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт...» Вот с ним звучало идеально.
Мы включили эти песни в программу и собрались в Германию по обмену с немецкой группой, которой в самое голодное время организовали пару концертов в Москве. В январе 1992-го отправились с этими ребятами на неделю в Суздаль. Когда уезжали, борщ в столовой стоил семьдесят копеек, вернулись в Москву, а тот же борщ продают уже за двадцать пять рублей. Это было начало гайдаровских реформ. Немцы, заранее договорившиеся о наших выступлениях в Кельне, улетели домой, а я понял, что мы к ним не сможем выбраться: авиабилеты подорожали многократно, не хуже борща. Звоню, чтобы отменить гастроли, и в ответ слышу: «Олег, садитесь на поезд, покупайте икру, водку и все, что у вас можно за рубли. Привозите — все продадите». С железнодорожными билетами повезло: они почему-то не подорожали. Мы затарились водкой, икрой, еще каким-то ходовым товаром... Едем на машине на Белорусский вокзал — и прямо возле него встреваем в пробку. До отправления поезда всего несколько минут! Даю команду десантироваться. И вот мы уже несемся на вокзал с гитарами и многочисленными баулами. Я как паук — на каждом пальце инструмент или сумка. Пробегаю мимо ящиков, на которых уличные торговцы разложили псевдозолотые колечки, задеваю их, они падают, и за мной уже гонится орда торговцев... Очутившись на перроне, понимаю, что физически не могу сделать больше ни шага, и издаю звериный крик отчаяния. Его услышал один из музыкантов — половина группы прибыла раньше и сидела в вагоне. Он разгрузил меня, и я запрыгнул в уходящий поезд. В Берлине нас встретили друзья и повезли в Кельн.
Та поездка оказалась судьбоносной: мы увидели, что такое приличные клубы, и почувствовали себя группой — причем группой хорошей. На советских песнях, переведенных на немецкий, публика от восторга билась в истерике. Возвращаемся в Москву, а здесь все по-прежнему — жизнь дорожает и мы с нашей музыкой никому не нужны. Вдруг одним прекрасным субботним утром звонок, мужской голос говорит: «Здравствуйте! Вы меня не знаете, я — Олег Митяев, тоже исполняю песни. Тут вам письмо из Германии, не могли бы забрать?» Когда приехал к Митяеву, за столом уже сидели Иващенко с Васильевым — дуэт «Иваси» и Золотухин. Я не был с ними знаком, но мы это моментально исправили. Митяев достал письмо от владельца фирмы грамзаписи Erdenklang господина Ульриха Рютцеля, который услышал по местному радио фрагмент нашего выступления и предлагал выпустить в Германии компакт-диск!
Ну все, аврал по всему «Мегаполису»! Мы приготовили пластинку, и я поехал с черновым материалом к Рютцелю. Он жил под Кельном в круглом доме на горе. Встречал меня не один: пригласил для консультации музыковеда и продюсера с родным для русского уха именем Владимир Иванов — немцем болгарских кровей. Прослушав демо, Иванов наше увлечение немецким колоритом не очень одобрил: «Карл-Маркс-Штадт» не должна длиться больше полутора минут и имеет право на существование лишь в качестве музыкальной шутки. «Течет река Волга» нужно петь и на немецком, и на русском. Остальные песни должны быть только на русском — у ребят же русская группа, прекрасный гитарный бэнд». Я со всем согласился, вернулся в Москву, и мы с нетерпением принялись ждать записи. Иванов стал нашим первым продюсером.
Наступил октябрь 1993 года. Сижу смотрю по телевизору в прямом эфире расстрел Белого дома, звонит Рютцель:
— Олег, по всей видимости, у нас ничего не получится, по CNN говорят: в Москве переворот!
Я понимаю, что опять все идет не по плану, но уверенно отвечаю:
— Нет, Ульрих, завтра все рассосется, честное слово!
И действительно, на следующий день все закончилось, а вскоре Рютцель прилетел с деньгами для записи альбома на «Мосфильме». Просто перевести деньги на счет или привезти кэш было невозможно, поэтому он примотал банкноты к телу эластичными бинтами.
Ульрих сказал, что нужно подписать договоры с авторами «Волги» и «Ландышей», — мне на тот момент эта мысль не казалась такой уж очевидной. Оскар Борисович Фельцман назначил встречу в своей квартире в доме композиторов, напоил чаем. Моя затея казалась ему странной, он спросил:
— Олег, неужели вы всерьез думаете, что «Ландыши» на немецком кому-нибудь нужны?
— В любом случае рисков никаких, Оскар Борисович.
— Ну ладно... А хоть текст точно перевели или насочиняли сами?
— Все точно!
Ульрих, не понимающий ни слова в нашем разговоре, прихлебывает чай и мурлычет: «Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт...» Сразу ясно, какая у нас там точность. Думаю, надо спасать ситуацию — и быстрее бумагу Фельцману подсовываю на подпись.
Потом композитор услышал наш вариант и понял, что перевод далеко не буквальный, но ему понравилось. После премьеры клипа Фельцман был первым, кто позвонил: «Запомните, теперь эта песня вас будет преследовать всю жизнь, как меня «Ландыши»!» Кстати, в нулевых он издал на компакт-дисках свои лучшие произведения и назвал сборник «Ландыши для Карл-Маркс-Штадта».
«Карл-Маркс-Штадту» всерьез грозила международная популярность. Нас выдвинули на фестиваль видеоклипов МТV и тринадцатого мая 1995 года должны были показать по всей Европе. Но в последний момент Россию вывели из конкурса по политическим соображениям и казалось бы неминуемая слава обошла нас стороной. Зато в России «Карл-Маркс-Штадт» звучала отовсюду, и эта постмодернистская шутка, как и предсказывал Фельцман, похоронила остальные песни, которыми мы гордились и гордимся по сей день. «Мегаполис» стал группой двух хитов — «Карл-Маркс-Штадт» и «Яйца дрозда».
— В начале девяностых вы подарили вторую жизнь и обожание молодежи не только «Ландышам», но и Льву Лещенко. Мы с друзьями глазам своим не верили: оказывается, Лещенко живой и ироничный! Поет песню на стихи Бродского в клипе модной группы.
— Бродский написал «Пятую годовщину» после пятилетней эмиграции, глядя на СССР как на сказочно-зловещее Лукоморье. Я положил стихи на музыку, «Мегаполис» эту мелодию записал, а вот спеть песню — назвал ее «Там» — сам не смог. Потому что, знаете ли, нужно дорасти до кое-каких текстов. Я понял: нужен голос эпохи. Таковых, по моим ощущениям, имелось два — Кобзон и Лещенко. Репертуар у Кобзона был скорее официозным, у Лещенко — более лирическим, он подходил больше. Друзья, услышав, с кем хочу записать песню, крутили пальцем у виска: на дворе стоял 1990 год, молодежь считала, что совок должен умереть, а я мечтал о дуэте с «кремлевским соловьем»! Объяснял: мы играем постпанковскую музыку, а поет голос советской эпохи — это ли не прекрасно!..
Раздобыл телефон Льва Валерьяновича, долго собирался с духом, но нервничал напрасно: певец оказался очень доброжелательным, пригласил в гости. Приезжаю, он ведет меня к пианино, открывает крышку и говорит: «Пожалуйста». А я кассету протягиваю. Лещенко послушал, сказал, что ему все нравится и что если сумеет одухотворить Бродского, будет рад спеть с нами.
Клип на песню «Там» мы снимали дважды. Сначала с модным клипмейкером Михаилом Хлебородовым — Лев Валерьянович и мы с гитарами и барабанами висели на стропах парашютов. Целый день болтались на веревках, у нас ноги отваливались, но Лещенко на удивление стойко перенес испытание. Жаль, этот клип света не увидел: мы не смогли снять вторую часть — закончились деньги. Даже видео не сохранилось, только фотография. Второй раз договорились уже с моим товарищем Дмитрием Фиксом, который позже снял «Карл-Маркс-Штадт», а еще через несколько лет стал режиссером новогодних «Старых песен о главном».
Лежу после операции в больнице — загремел с аппендицитом, и тут прилетает весточка: «Свяжись с Фиксом». Звоню Диме из автомата и слышу:
— Завтра снимаем клип. Будет левак на Шаболовке, я все организовал, тебе нужно быть.
«Левак» — это значит, что сторож пустит ночью за бутылку.
— Да как, — говорю, — я приеду? Мне еще не сняли швы, еле по стенке хожу.
— Надо! — отрезал Фикс и выкрал меня из больницы.
По дороге заглянули в мою школу, для съемок требовались чучела гагары и белки. Директриса, выслушав странную просьбу, глубоко вздохнула (чувствовалось, что Лещенко ей очень нравится) и проводила в кабинет биологии. Фикс заставил меня походить, остался недоволен, тем не менее признал годным изображать вместе с Лещенко полеты.
На съемочной площадке Льва Валерьяновича подстригли и обрядили в винтажный костюм. Он отнесся к внезапному преображению философски: мол, раз уж ввязался в авантюру с молодыми, окей, придется соглашаться. С новой прической и в новой, то есть старой одежде он внезапно сделался похож на Джека Николсона.
Хотя аренда помещения обошлась всего в бутылку водки, нужно было платить оператору, покупать кинопленку... Фикс предложил: «Давай снимем Лещенко в рекламе, а деньги, которые ему заплатят, пойдут на пленку, на оператора и так далее?» Лев Валерьянович согласился. Мне кажется, до сих пор можно найти тот ролик 1992 года, где он рекламирует американские автомобили. Мне Фикс велел: «Ты тоже не отлынивай. Сниму тебя в рекламе литовского автосервиса, прокатишься в кадре на велике. Заплатят за тебя, конечно, гораздо меньше, чем за Лещенко, но на пирожки на площадке хватит». Сам Дима в том ролике с литовским акцентом говорил, как важно вовремя купить новый автомобиль.
Лещенко потом рассказывал в интервью, что песня «Там» для него очень важна. Ведь он, как и все, понимал в начале девяностых, что старое уходит, и пытался найти себя в изменившемся мире. Его считали героем вчерашнего дня — и вдруг после нашего совместного творческого эксперимента тусовка стала сходить от Лещенко с ума, он сделался абсолютно модным персонажем! Лет семь назад, когда он выпустил сборник своих лучших песен, рядом с вечными хитами «Соловьиная роща» и «День Победы» была и наша работа.
— При таком успехе дуэта с Лещенко не думали развить тему и записать что-нибудь с Кобзоном или Зыкиной?
— Мы любили приколы, я мечтал сделать целый альбом, где наши песни исполняют корифеи советской эстрады. Прикидывал: Эдуард Хиль — «Яйца дрозда», на сто процентов его песня, Полад Бюльбюль-оглы — «Семена», дуэт Людмилы Сенчиной и Валентины Толкуновой — «Белка и Стрелка». Но Хиль тогда жил во Франции, Бюльбюль-оглы стал министром культуры Азербайджана, а как подобьешь на эксперимент министра? Зато Толкунова и Сенчина согласились. Мы придумали клип: обе страшно стильные, в брючных костюмах и туфлях на платформе, поют, держа в руках по таксе — гладкошерстной и длинношерстной, изображающих Белку и Стрелку. Половину дуэта даже записали, а вторую не смогли. Мы умудрились договориться, не сказав Сенчиной про Толкунову, а Толкуновой — про Сенчину. Узнав, что петь предстоит дуэтом, дамы отказались: они не жаждали вместе работать.
Лет десять назад Хиль был гостем программы «По волне моей памяти» на телеканале «Время», и я ему рассказал о своей старой идее. Он ответил: «Что ж, может, и запишем песню, какие наши годы». Но потом началось шествие по миру его вокализа «Трололо» — причем с моей передачи! Какой-то парень в Америке увидел эту запись и сделал интернет-мемом. Хиль моментально стал настолько популярным, что было страшно глядеть в его сторону. Я понимал: Эдуарду Анатольевичу, конечно, не до меня.
— Неисповедимы пути популярности...
— Здесь и правда невозможен точный расчет. После успешных постмодернистских шуток и экспериментов мы выпустили серьезный, глубокий альбом «Гроза в деревне». Записывались в Германии, в одной из лучших музыкальных студий. Итогом работы стал диск, на котором не было ни одного хита! Руководство компании схватилось за голову: «Вы что, нам киномузыку привезли?!» И тут случился неожиданный поворот: «Звездочка», в которой было шесть частей и ни одного припева, вдруг стала настолько популярной, что получила «Золотой граммофон». Песня, в которой изначально шлягера не видели. На этом я поставил жирную точку в карьере музыканта и начал карьеру продюсера. Сначала помог группе «Маша и Медведи», потом Найку Борзову, группе «Ундервуд»... Основал с друзьями звукозаписывающую компанию «Снегири Музыка», но сам сочинять и петь перестал на четырнадцать лет.
— Почему между своей музыкой и чужой выбрали чужую?
— Страшно не хотелось каждый год удовлетворять многомиллионный гарем поклонников. Артист, который добился успеха, приговорен: каждый его альбом должен иметь больший успех, чем предыдущий, иначе будет отрицательная динамика. Даже если запишешь такой же хороший альбом, все скажут: «Ну, ничего нового». От этого стремился убежать, взять паузу, немножко посидеть подумать. Стал знакомиться с удивительными молодыми ребятами — Машей Макаровой, Найком. Чувствовал, что им нужно просто помочь взлететь. И возникла дилемма — либо записать свою песню, либо помочь, например Борзову. Взвешивал на внутренних весах и понимал, что помогать важнее.
В хлопотах о десятках музыкантов и групп шли годы, и однажды я понял: трех лет своей жизни — с 2004-го по 2007-й — в принципе не помню. Это я-то, до сих пор помнящий, чем мой 1978-й от 1977-го отличался! Уехал в отпуск в хорватскую деревню и начал писать роман «Юбка» — идея пришла в голову, когда сидел на записи альбома Найка. За тридцать четыре дня закончил роман, а на тридцать пятый решил, что в офис больше не вернусь... Осознал: в первую очередь я человек творческий и должен писать либо книги, либо снова музыку. И родился альбом «Супертанго». Он вышел в 2010 году и перевернул представление о «Мегаполисе».
— После четырнадцати лет молчания тяжело входить в ту же реку?
— Я делал это с ощущением, что «Супертанго» — альбом последний. Оно и неудивительно, если пишешь с шагом в четырнадцать лет. Но дело не в логике: у меня внутри будто включился тумблер и пошел обратный отсчет. Очень хотел успеть записать этот альбом и делал его как в последний раз. А это прекраснейший фильтр. Знаете, исторический процесс — это борьба между интересами и идеями и на короткой перспективе всегда побеждают интересы, а на длинной — идеи. Когда у художника возникает желание сходить за хлебом или построить дачу, это отодвигает его от служения. А если делаешь что-то как в последний раз, у тебя больше нет интересов, а есть только одна идея — успеть. И каждая запятая, каждая нота, проходя через этот фильтр, выстраивается, и нет неправильных нот, неправильных запятых, неправильных слов. Не у меня одного запускался такой процесс, однако у многих он часто действительно заканчивался трагически. Но в тот момент, когда я поставил последнюю точку в аранжировке и дальше альбом можно было заканчивать без меня, вдруг вспомнилось: давным-давно цыганка нагадала, что я буду жить до девяноста пяти лет! И обратный отсчет выключился.
